Лед и пламень - Папанин Иван Дмитриевич (читать книги .TXT) 📗
В Карском море севернее островов Известий «Садко» с полного хода налетел на подводные камни и крепко сел на банку. В эфир полетел сигнал SOS. Пришлось снять с ледовой проводки и срочно направить на помощь гибнувшему кораблю ледокол «Ленин». Капитан Н. И. Хромцов подвёл ледокол к «Садко» и убедился, что снять «Садко» с камней невозможно, надо срочно спасать людей. Несмотря на шторм, моряки «Ленина» успели спасти весь его экипаж. Сам же корабль достался морю.
Старики сказали: «Вот и не верь приметам!»
Но дело, конечно, было не в приметах. Следствие показало, что авария произошла из-за грубого нарушения дисциплины.
Все суровее и тревожнее становилась жизнь в Москве. Москвичи постарше помнят, какой была наша столица осенью 1941 года. С каждым днём она все больше походила на прифронтовой город. По решению правительства из Москвы началась эвакуация сначала женщин и детей, а потом предприятий и учреждений. Из Государственного Комитета Обороны мы получили план эвакуации Москвы. В нём чётко было расписано, когда и куда эвакуируются заводы, наркоматы, главки, музеи, театры. Правительство переезжало в Куйбышев, а Главсевморпути, как организацию, ведавшую районами Советского Севера, отправляли дальше всех — в Красноярск. В Москве каждый наркомат и ведомство оставляло лишь оперативные группы.
Нам предстояло эвакуировать в Красноярск не только людей — это было проще всего. Надо было перебазировать в Красноярск авиагруппу; самолётов, правда, в Москве давно уже не было, но пришлось вывозить все сложное аэродромное и техническое хозяйство, центральные склады Арктикснаба, находившиеся под Москвой в Карачарово, эвакуировать технику и материалы Арктикстроя.
Основная группа работников Главсевморпути во главе с Кренкелем и начальником Политического управления ГУСМП Владимиром Петровичем Рябчиковым стала готовиться к переезду в Красноярск. Сутками в здании Главсевморпути не смолкал грохот: стучали топоры и молотки — упаковывались документы и ценное имущество. Но оперативная работа сотрудников ни на минуту не прерывалась, так же как не прерывалась и не могла прерваться навигация и Арктике.
Я возглавлял оперативную группу, все сотрудники, что оставались со мной в Москве, перешли на казарменное положение. В освободившихся комнатах второго этажа поставили койки. Столовая помещалась в этом же здании, так что проблема жилья и питания была разрешена. Мы по нескольку дней не выходили из здания, спали урывками.
Тревожили вести с полей сражения. Тревожила Арктика. Тревожили воздушные налёты вражеской авиации.
Все чаще и чаще сквозь затемнённые окна врывался воющий звук воздушной тревоги, а репродуктор разносил по комнатам: «Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога!…»
Бомбоубежище было оборудовано в подвальном этаже нашего здания, теперь там помещается клуб имени Ногина. Я редко ходил в убежище, был почему-то твёрдо уверен, что на наше здание бомба не упадёт.
Не раз во время воздушных тревог я гасил свет в кабинете и вместе с теми, кто в тот час находился рядом, выходил на балкон. Та картина и сейчас перед глазами: нигде ни огонька, только шарят по небу лучи прожекторов. Высоко-высоко слышится гул моторов, а потом оживает зенитная артиллерия: грохот выстрелов, разрывы снарядов в небе, воздух прочерчивают огненные снопы снарядов и трассирующих пуль зенитных пулемётов. И вдруг высвечивается какой-нибудь район: вражеские лётчики спустили на парашютах осветительные ракеты.
Вокруг Москвы и в самой Москве была создана сильнейшая противовоздушная оборона. Вражеские самолёты на подступах к столице встречали такой огонь зениток, что фашисты поворачивали обратно. К городу прорывались единицы.
Бомбардировка Москвы редко бывала прицельной — наши лётчики и зенитчики не давали врагу такой возможности. Фашистские стервятники поспешно сбрасывали бомбы куда попало, стремясь поскорее удрать. Оглушительно рвались фугаски, сыпались с неба зажигалки. Возникали пожары. Мчались на машинах к местам попаданий снарядов и пожаров бойцы ПВО, сапёры и пожарные.
Кто-то разнёс слух о наших «стояниях» на балконе во время воздушных тревог.
Вскоре меня вызвали в Кремль отчитаться, как идёт навигация. Заодно И. В. Сталин дал мне хорошую взбучку.
— Это что за мальчишество, — сердито сказал он. — Подумаешь, храбрецы нашлись! Вас поставили во главе важного государственного дела, так и занимайтесь тем, что вам поручено. Риск допустим, когда этого требует необходимость!
Воспользовавшись моментом, я попросил отправить меня на фронт. Я воевал на Украине и в Крыму в гражданскую войну и мог бы заняться организацией партизанских отрядов…
Сталин сердито прервал мои слова:
— Пошлём, куда надо и когда надо.
Свидетелем нашего разговора был Михаил Иванович Калинин. Он подал голос:
— А не послать ли нам Папанина в Ленинград?
— Нет, — ответил Сталин, — он в другом месте пригодится.
Сталин тут же дал указание подготовить для Главсевморпути специальные помещения в бомбоубежищах и оборудовать их средствами правительственной связи и всем необходимым для работы.
В тот же день я получил извещение, что в распоряжение оперативной группы Главсевморпути такие помещения выделены. Но своей подземной канцелярией пользовался редко: пока добежишь, думал я, по сигналу тревоги, прозвучит сигнал отбоя.
Второй нагоняй от Сталина я получил вскоре уже по более серьёзному делу.
Государственный Комитет Обороны принял решение командировать в Вашингтон группу опытных советских лётчиков для переговоров с правительством США о поставке Советскому Союзу военных самолётов. Делегацию возглавил Михаил Михайлович Громов. Правительство поручило Главсевморпути доставить группу Громова в США, был определён и маршрут: через Шпицберген.
Мы обязаны были доставить группу по назначению как можно скорее и обеспечить безопасность перелёта. Теперь такие перелёты никого не удивляют: обычный рейс. А тогда и машины другие, были, и навигационное обслуживание с земли не такое, да и приборы не те. Достаточно сказать, что лучшие наши самолёты летали в то время со скоростью 250 километров в час и на высоте не более 4000 метров.
Кому же из полярных лётчиков поручить этот перелёт?
Свободной в тот момент была всего одна машина — Черевичного: Иван Иванович только что прилетел с берегов Карского моря. Лучшей кандидатуры искать и не надо было. Иван Иванович — лётчик, что называется, от бога. Черевичному сама природа, казалось, вложила с рождения дар искусного вождения самолётов. Он летал смело, на грани риска, но риска разумного. Он был тогда ещё молод, лет тридцати, но уже имел славу полярного лётчика экстракласса. В обычной жизни Черевичный — шумный, жизнерадостный человек, весельчак и балагур. Со стороны казалось, что и машины он водил шутя. На самом же деле за штурвалом самолёта сидел пилот с железной волей и твёрдой рукой. Черевичный хорошо владел техникой слепых полётов, имел большой опыт многочасовых беспосадочных полётов над Северным Ледовитым океаном.
Я срочно вызвал к себе Черевичного и рассказал о правительственном задании:
— Скажи мне, Иван Иванович, откровенно, если сомневаешься в успехе перелёта, тогда не берись. Подберём другой экипаж.
— За кого вы меня считаете, Иван Дмитриевич? — даже обиделся Черевичный. — Задание сложное, но выполним!
— Тогда готовь машину к вылету. Особенно тщательно проработай маршрут.
Черевичный почесал затылок:
— Маршрут мне не по душе.
— Но ведь это самый короткий путь.
— Не всегда самый короткий путь есть и самый лучший. Вот бы по нашей арктической трассе махнуть…
Мы подошли к карте. Действительно, наша воздушная трасса над морями Советской Арктики облетана, технически оснащена. Машина будет всё время находиться в зоне работы наших радиостанций. Этот путь длиннее, зато надёжнее и удобней. И я ответил Черевичному:
— Хорошо, согласен с тобой, лети по нашему маршруту. Только учти, если что случится, ни мне, ни тебе головы не сносить.
