Затерянный мир Кинтана-Роо - Пессель Мишель (читать книги без txt) 📗
Когда накормили меня и Бенансио, настала очередь Мари-Клер. Ей как женщине не полагалось мяса, и я потратил немало времени, стараясь убедить Бенансио, что Мари-Клер, хотя она и женщина, нужна такая же еда, как и мне. Мари-Клер все эти разговоры только забавляли, хотя потом она сокрушалась по поводу «женской доли». Разумеется, ей не по нраву была тяжелая жизнь индейской женщины, которой приходится без конца сидеть у огня и стряпать. На ночь мы повесили свои гамаки в хижине Пабло Канче, где оставались его трое детей и жена, и уже собрались ложиться, как вдруг в хижину вошли две старые женщины (одна из них оказалась тещей Канче). Они принесли в подарок Мари-Клер свежие яйца, которые мы передали миссис Канче.
На следующий день у индейцев был религиозный праздник. Мы с Мари-Клер присутствовали на церемонии в служившей храмом маленькой хижине. Когда своеобразный ритуал был закончен, нам полагалось выпить по огромной чаше освященного напитка атоле. Положение мое было не из легких, потому что из опасения обидеть тестя Бенансио (жреца) я должен был выпить на глазах у всех индейцев не только собственный калебас с тепловатой клейкой жидкостью, но еще и помочь Мари-Клер управиться с ее порцией.
На следующий день мы отправились на мильпу Канче. Путь наш был довольно долгим. Изнывая от жары, мы кружили между стволами высоких деревьев, шагая по узкой тропинке среди сплетений лиан, пальм, папоротников, мхов. Наконец послышались удары мачете, и мы вышли к мильпе. Канче и еще трое мужчин рубили громадные деревья и кустарник. Каждый ствол срубался примерно в четырех футах от основания, а вся масса поваленных деревьев поднималась футов на шесть от земли. Все это потом останется сохнуть на солнце до тех пор, пока по традиционному календарю майя не настанет время поджигать высохшую массу.
Канче пробирался к нам сквозь массу перепутанных ветвей. Он встретил меня с восторгом ребенка, глаза его светились радостью. Как и все на побережье, Канче не забыл моего первого приезда, но, конечно, совсем не ожидал, что я когда-нибудь вернусь. Мы обменивались с ним последними новостями на ломаном испанском языке. Со времени моего отъезда ничего особенного тут не произошло, только вот эпидемия свинки, о чем мы уже знали, принесла на побережье немало бед. Канче повел нас в обход мильпы к хижине без стен — пальмовому навесу на краю сенота, где я уже провел когда-то ночь.
Странный идол с длинной шеей и головой без волос, который, по убеждению Канче, защищал урожай и оберегал его семью, пока он работал на мильпе, все еще стоял около сенота. В прошлом году урожай был отличный, и теперь Канче с гордостью показывал мне высушенные початки кукурузы, хранящиеся под крышей хижины.
Пока я доставал нож, привезенный в подарок Канче, и рассказывал о своих дальнейших планах, Бенансио, совсем не уставший после долгой дороги, ушел с ружьем в джунгли, Вскоре он вернулся с парой крупных чачалак. Их тут же изрубили на мелкие куски и приготовили, по индейскому обычаю, в соке стручкового перца и разных трав. Так как женщин на мильпе не было, из дому сюда принесли целую груду лепешек. Нанизанные на хенекеновую веревку, словно покоробленные граммофонные пластинки, они висели на одной из поперечных балок крыши.
Когда стемнело, над сенотом закружился рой комаров. Мы все сгрудились у костра, стараясь подставить лицо под клубы дыма. Картина была просто фантастическая: освещенные пламенем костра столбы дыма и видневшиеся сквозь них темные лица индейцев рядом с белокурой Мари-Клер.
К сожалению, быть нашим проводником Канче не мог, так как заболел его тесть и некому было отнести жене и детям мешок кукурузы, хранившейся здесь, на мильпе. Канче попросил Бенансио проводить нас до Чунйашче к его другу, индейцу по имени Пабло Коба-Кама, который жил рядом с развалинами. Уговаривать Канче было бесполезно. Еще раз я понял, что никакими силами нельзя заставить индейца майя изменить своему основному долгу — добывать для детей хлеб насущный. Идти в Чунйашче мы решили на следующий день, надеясь, что там нам повезет.
Пришли мы туда уже затемно. Нас встретил лай собак. Весь поселок был погружен во тьму, и только в трех хижинах сквозь щели в стенах светился огонь. На условный крик Бенансио из нескольких хижин донесся ответ. Мы направились к одной из них и за каменной оградой двора увидели круглолицего индейца с довольно неприятным, апатичным лицом. Это был Коба-Кама. Они с Бенансио обменялись несколькими фразами. В это время из хижины вышла очень красивая маленькая женщина, жена Камы, и с нею двое детей — мальчик шести лет и девочка пяти. Бенансио сообщил нам, что с ночлегом все в порядке, гамаки можно вешать в хижине Камы или, если мы хотим, в другой хижине без стен, которая стоит внутри каменной ограды у дома Камы. Именно в той хижине мы и повесили свои гамаки. А на следующий день увидели, что это была деревенская церковь! Открытая хижина с алтарем, на котором стояло три креста Чан-Санта-Круса.
Рано утром Бенансио пришел попрощаться с нами и, несмотря на все уговоры, отказался взять какую бы то ни было плату за свои услуги. Уходя, он дал мне три самодельных патрона, чтобы Кама мог подстрелить какую-нибудь дичь нам для еды. Я просто не знал, чем ему отплатить за это, и, пока до меня дошло, насколько щедрым был его подарок, Бенансио уже удалялся по тропинке, ведущей в Тулум.
После его ухода мы почувствовали себя одинокими и заброшенными.
— Я уверена, что Кама — плохой человек, мне не нравится его лицо, — сказала Мари-Клер.
По правде говоря, мне тоже не нравилось его лицо, но, к счастью, опасения наши не оправдались. Правда, Кама был человек необщительный и, пожалуй, ленивый, он никогда не улыбался, и каждую минуту можно было ожидать, что его вот-вот охватит приступ ярости. Однако этого никогда не случалось, и вообще Кама оказался вовсе не плохим человеком, хотя нам нелегко было уговорить его помочь нам в нашем главном деле — археологическом исследовании местности.
Насколько Кама был суров и неприветлив, настолько его жена привлекательна и ласкова. У нее была осанка египетской царицы, а манеры отличались сдержанностью и изяществом. Мари-Клер, у которой, как у всякой женщины, был более наметанный, чем у меня, глаз, определила, что миссис Кама меняет платья четыре раза в день. Поэтому она и выглядит всегда безукоризненно, хотя возится целыми днями со всякой грязной работой. Дети ее тоже часто меняют одежду и содержатся в полном порядке. Девочка носит точно такие же уипили, как и мать, — белые, с яркой вышивкой на подоле и у горла.
В общем миссис Кама во многих отношениях не соответствовала окружавшей ее примитивной обстановке. Элегантная, подтянутая, она была похожа на аристократку в изгнании, вынужденную жить в убогой хижине и проводить почти весь день у дымного очага. Каждое утро миссис Кама стирала белье в деревянном корыте и развешивала на хенекеновой веревке. Оно развевалось, словно белые вышитые знамена, мало чем отличаясь от белья любой семьи из «цивилизованного» мира. Глядя на миссис Каму, нельзя было не вспомнить, что индейцы майя были древним цивилизованным народом, наследниками самой высокой культуры Нового Света.
В деревушке Чунйашче жило всего три семьи. Хижины их стояли на поляне среди апельсиновых деревьев. На ветках висели оранжевые плоды, и мы набросились на них, как голодные звери. Апельсины были довольно горькие, но нам они казались восхитительными после повседневных бобов и лепешек. Не успели мы еще как следует распробовать апельсины, как к нам подбежал Коба-Кама и заставил выбросить их. На ломаном испанском языке и с помощью жестов он объяснил, что апельсины сделают Мари-Клер бесплодной и что их едят только свиньи. Как мы ни старались доказать, что это ерунда, нам все же не удалось разубедить индейцев, и они всякий раз поражались, видя, как мы поедаем фрукты, которые какая-то вздорная легенда сделала для них табу. Как нелепы порой бывают обычаи и предрассудки! По их милости население может лишиться пищи и витаминов, в которых оно так нуждается.
