Приключения Робинзона Крузо - Дефо Даниэль (версия книг .TXT) 📗
Я тотчас же перерезал стягивавшие его путы и хотел помочь ему встать. Но он не держался на ногах: он даже говорить был не в силах, а только жалобно стонал: несчастный, кажется, думал, что его только затем и развязали, чтобы вести на убой.
Когда Пятница подошел к нам, я велел ему объяснить этому человеку, что он свободен, и передал ему бутылочку с ромом, чтоб он дал ему глоток. Радостная весть, в соединении с укрепляющим действием рома, оживила беднягу, и он сел в лодке. Но надо было видеть, что сделалось с Пятницей, когда он услышал его голос и увидел его лицо. Он бросился его обнимать, заплакал, засмеялся; потом стал прыгать вокруг него, затем заплясал; потом опять заплакал, замахал руками, принялся колотить себя по голове и по лицу, — словом, вел себя, как безумный. Долгое время я не мог добиться от него никаких разъяснений, но когда он, наконец, успокоился, то сказал, что это его отец.
Не могу выразить, до чего я был растроган таким проявлением сыновней любви в моем друге. Нельзя было смотреть без слез на эту радость грубого дикаря при виде любимого им отца, спасенного от смерти. Но в то же время нельзя было и не смеяться нелепым выходкам, которыми выражались его радость и любовь. Раз двадцать он выскакивал из лодки и снова вскакивал в нее; то он садился подле отца и, распахнув свою куртку, прижимал его голову к своей груди, словно мать ребенка; то принимался растирать его одеревеневшие руки и ноги. Я посоветовал растереть его ромом, что ему очень помогло.
Теперь о преследовании бежавших дикарей нечего было и думать: они почти скрылись из виду. Таким образом, предполагаемая погоня не состоялась и, надо заметить, к счастью для нас, так как спустя часа два, то-есть прежде, чем мы успели бы проехать четверть пути, задул жестокий ветер, который бушевал потом всю ночь. Он дул с северо-запада, как раз навстречу беглецам, так что, по всей вероятности, они не могли выгрести и больше не увидели родной земли.
Но возвратимся к Пятнице. Он был так поглощен сыновними заботами, что у меня не хватало духа оторвать его от отца. Я дал ему время переварить его радость и тогда только кликнул его. Он подбежал ко мне вприпрыжку с радостным смехом, довольный и счастливый. Я его спросил, дал ли он отцу хлеба. Он покачал головой: «Нет хлеба: подлая собака ничего не оставила, все сама съела». И он показал на себя. Тогда я вынул из своей сумки все, что у меня с собой было провизии — небольшой хлебец и две или три кисти винограду, — и дал ему для его отца. Самому же ему я предложил подкрепить силы остатками рома, но и ром он понес старику. Не успел он войти опять в лодку, как вижу — бежит куда то мой Пятница, сломя голову, точно за ним гонится нечистая сила. Этот парень был замечательно легок на ногу, надо заметить, и, прежде чем я успел опомниться, он скрылся из моих глаз. Я кричал ему, чтоб он остановился, — не тут то было! Так он и исчез. Смотрю — через четверть часа возвращается, но уже не так шибко.
Когда он подошел ближе, я увидал, что он что то несет. Оказалось, что это был кувшин с пресной водой, которую он притащил для отца. Он сбегал для этого домой, в нашу крепость, а кстати уже прихватил еще две ковриги хлеба. Хлеб он отдал мне, а воду понес старику, позволив мне, впрочем, отхлебнуть несколько глотков, так как мне очень хотелось пить. Вода оживила старика лучше всякого рома: он, оказалось, умирал от жажды.
Когда он напился, я подозвал Пятницу и спросил, не осталось ли в кувшине воды. Он отвечал: да, и я велел ему дать напиться испанцу, нуждающемуся в этом не менее его отца. Я передал ему также одну ковригу хлеба из двух принесенных Пятницей. Бедный испанец был очень слаб: он прилег на лужайке под деревом в полном изнеможении. Его палачи так туго стянули ему руки и ноги, что теперь они у него страшно распухли. Когда он утолил жажду свежей водой и поел хлеба, я подошел к нему и дал горсть винограду. Он поднял голову и взглянул на меня с безграничной признательностью; несмотря на отвагу, только что проявленную им в стычке, он был до того истощен, что не мог стоять на ногах, как он ни пытался: ему не позволяли это его распухшие ноги. Я посоветовал ему не насиловать себя понапрасну и приказал Пятнице растереть ему ноги ромом, как он это сделал своему отцу.
Я заметил, что добрый парень при этом поминутно оборачивался взглянуть, сидит ли его отец на том месте, где он его оставил. Вдруг, оглянувшись, он увидел, что старик исчез: он мгновенно сорвался с места и, не говоря ни слова, бросился к лодке так, что только пятки замелькали. Но когда, добежав, он увидел, что отец его просто прилег отдохнуть, он сейчас же воротился к нам. Тогда я сказал испанцу, что мой слуга поможет ему встать и доведет его до лодки, в которой мы доставим его в свое жилище, а там уже позаботимся о нем. Но Пятница был парень крепкий: не долго думая, он поднял его как перышко, взвалил к себе на спину и понес. Дойдя до лодки, он осторожно посадил его сперва на борт, а потом на дно подле своего отца. Потом вышел на берег, столкнул лодку в воду, опять вскочил в нее и взялся за весла. Я пошел пешком. В сильных руках Пятницы лодка так шибко неслась вдоль берега, несмотря на сильный ветер, что я не мог за ней поспеть. Пятница благополучно привел ее в нашу гавань и, оставив в ней обоих инвалидов, побежал за другой лодкой. Он объяснил мне это на бегу, встретив меня на полдороге, и помчался дальше. Положительно ни одна лошадь не могла бы угнаться за этим парнем, так шибко он бегал. И не успел я дойти до бухточки, как он уже явился туда с другой лодкой. Выскочив на берег, он стал помогать старику и испанцу выйти из лодки, но ни тот, ни другой не были в силах двигаться. Бедный Пятница совсем растерялся, не зная, что с ними делать.
Но я придумал выход из этого затруднения, сказав Пятнице, чтоб он посадил покамест наших гостей на берегу и устроил поудобнее. Я сам на скорую руку сколотил носилки, на которых мы с Пятницей и доставили больных к наружной стене нашей крепости. Но тут мы опять встали втупик, не зная, как нам быть дальше. Перетащить двух взрослых людей через высокую ограду нам было не под силу, а ломать ограду я ни за что не хотел. Пришлось мне снова пустить в ход свою изобретательность, и, наконец, препятствие было обойдено. Мы с Пятницей принялись за работу, и часа через два за наружной оградой, между ней и рощей, у нас красовалась чудесная парусиновая палатка, прикрытая сверху ветками от солнца и дождя. В этой палатке мы устроили две постели из материала, находившегося в моем распоряжении, то-есть из рисовой соломы и четырех одеял, по два на брата: по одному, вместо простыни, и по другому, чтобы укрываться.
Теперь мой остров был заселен, и я считал, что у меня изобилие подданных. Часто я не мог удержаться от улыбки при мысли о том, как похож я на короля. Во первых, весь остров был неотъемлемою моей собственностью, и, таким образом, мне принадлежало несомненное право господства. Во вторых, мой народ был весь в моей власти: я был неограниченным владыкой и законодателем. Все мои подданные были обязаны мне жизнью, и каждый из них в свою очередь, готов был, если б понадобилось, умереть за меня. Замечательно также, что все трое были разных вероисповеданий: Пятница был протестант, его отец — язычник и людоед, а испанец — католик. Я допускал в своих владениях полную свободу совести. Но это между прочим.
Когда мы устроили жилье для наших гостей и водворили их на новоселье, надо было подумать, чем их накормить. Я тотчас же отрядил Пятницу в наш лесной загончик с поручением привести годовалого козленка. Мы разрезали его отделили заднюю часть и порубили ее на мелкие куски, половина которых пошла на бульон, а половина — на жаркое. Обед стряпал Пятница. Он заправил бульон ячменем и рисом, и вышло превосходное, питательное кушанье. Стряпня происходила подле рощицы, за наружной оградой (я никогда не разводил огонь внутри крепости), поэтому стол был накрыт в новой палатке. Я обедал вместе со своими гостями и всячески старался развлечь и приободрить их. Пятница служил мне толмачом не только, когда я говорил с его отцом, но даже с испанцем, так как последний довольно сносно объяснялся на языке дикарей.
