Золотая Колыма - Волков Герман Григорьевич (читаем полную версию книг бесплатно .txt) 📗
— А что, если Кондрашова? — подсказал Раковский.— Он к нам охотно пойдет, и Матицев его отпустит: они не в ладах.
— Согласен. Переговори с ними, Сергей Дмитриевич, и я Кондрашова возьму на Утинку!
Сергей Дмитриевич с Петром Кондрашовым сразу договорились, но Матицев отказался отпустить его наотрез:
— Кондрашов — мой техраб. У него договор со мной, с Союззолотом, и ему служить как медному котелку.
Юрий Александрович с Матицевым до возвращения Оглобина не хотел и встречаться. Матицев по-прежнему гнул свою линию, старатели заискивали перед ним и с его молчаливого согласия копали где им вздумается. Долину Борискина ключа испоганили так же, как и на устье Безымянном.
Оглобин, прибыв с карбасами, на другой же день освободил техрука Матицева от всех его обязанностей и отправил с проводником в Олу, как было условлено с Лежавой-Мюратом. Временным техруком назначили Кондрашова Петра Николаевича, а в перспективе на эту должность намечался Раковский по окончании работы в экспедиции.
Без Матицева воздух в приисковой конторе стал сразу чище. Билибин познакомил с утинскими находками Оглобина и Кондрашова. Они очень заинтересовались ими, а Петр Николаевич тут же изъявил желание ехать на Утиную организатором прииска. Оглобин хотел бросить клич: «Кто на Утинку?» Юрий Александрович Кондрашова поддержал, а Оглобина попросил не торопиться «кликать» туда старателей: они и там начнут «хищничать».
— Пошлем из экспедиции,— предложил Билибин.— Ребята у меня честные, трудолюбивые, но заработали мало: расценки у нас все же низкие, и некоторые даже аванс не погасили... Пусть для них Утинка будет наградой. Они будут вести там разведку и промывку. И вы будете ими очень довольны. Программа будет выполнена. А это значит, что Колыма заявит о себе в полный голос. Что и требовалось доказать.
С таким решением Оглобин и Кондратов охотно согласились. Кондрашов, оставаясь техническим руководителем приисковой конторы, принимал на себя и разведку. А рабочие экспедиции, продолжая заниматься разведкой, одновременно начинали еще до окончания договора стараться.
Охотников стараться на Утинке объявилось много: Лупеко, Ковтупов, Дураков, Лунев, Чистяков, Серов, Швецов... Пришлось кое-кого отговаривать, чтоб не сорвать летние работы на Среднекане. Но Юрий Александрович обещал Утинку всем желающим после окончания экспедиционных работ.
Для уходивших устроили прощальный ужин. Филипп Диомидович отпустил из только что доставленных продуктов все самое вкусное: шпроты балтийские, средиземноморские сардины, шанхайское сало, японское конденсированное молоко... Ужин прошел на славу. Пели, танцевали. Митя Казанли расхаживал по бараку и так неистово играл на своей скрипке, что боялись, как бы он не выколол кому глаз смычком. Скрипачу подыгрывали на мандолине Раковский, на расческе Кондратов.
Когда расставались, Сергей Дмитриевич подарил Кондрашову свою фотокарточку, сделанную во Владивостоке: красивый, аккуратно причесанный, при галстуке, даже нос кажется покороче... На обороте написал:
«На память Петру Николаевичу о днях, проведенных в Верхнеколымской тайге. Надеюсь, что встретимся вскоре в более лучшей обстановке... Вспоминайте К. Г. Р. Э. ...
22 июня 1929 г.
Среднекан.
Сергей Раковский».
Петр Кондратов был очень тронут, начал шарить по своим карманам, но ничего подходящего не нашел и преподнес японские спички в запаянной жестяной коробочке: — Придется купаться, как тогда, эти не промокнут.
И Сергей Раковский несказанно обрадовался подарку.
...Пройдет много-много лет, почти пятьдесят, и в Магаданском областном краеведческом музее встретятся, как два старых друга, два экспоната: эта фотокарточка с дарственной надписью и спички в жестяной коробочке.
За сорок с лишним лет, что проработал Сергей Дмитриевич на Колыме, купаться ему в ледяных горных речках приходилось нередко, жестяная коробочка со спичками была всегда при нем, но рука не поднималась открыть ее, заветную. И лишь когда уезжал навсегда, на заслуженный отдых, передал ее музею вместе с другими реликвиями. Там ее и открыли. Сам спичечный картонный коробок с яркой японской этикеткой от времени развалился, а спички с красными серными головками можно зажечь и сейчас.
В необжитой тайге непревзойденный ходок Раковский никогда ничем не болел, а в московской благоустроенной квартире обрушились на него всякие хвори и унесли его раньше времени.
А лет через пять после его смерти зашел в тот же музей высокий худощавый старик, остановился перед витриной, в которой лежали японские спички и жестяная коробка, и вдруг поднес к глазам платок.
— Пылинка попала? — спросила музейная смотрительница.
— Да... пылинка... — смущенно ответил посетитель.
— Не может быть! У нас здесь чистота,— возразила смотрительница, но тотчас догадалась: — Вы, вероятно, с лауреатом Сталинской премии Раковским были лично знакомы?
— Да. Я подарил ему эти спички, а он мне вот эту фотокарточку,— и незнакомый посетитель извлек из бумажника фотографию с дарственной надписью Раковского.
В этот день геолог Кондратов, пенсионер, прилетел в Магадан туристом, но увидел в музее все, что связано с его первыми годами работы на Колыме, и решил тряхнуть стариной. Отправился в долины своей юности, на прииск «Пятилетка» участковым геологом и проработал там еще три года, да так, что его ставили в пример молодым.
ТЕСНО БУДЕТ В ТАЙГЕ
На другой день после прощального ужина сфотографировались: Билибин и Оглобин сидят посередке рядом, положив крепкие жилистые руки на колени; за их спиной — загорелые, кострами прокопченные Цареградский и Раковский; сбоку — Петр Кондратов и уполномоченный Якутского ЦИКа Владимиров.
23 июля рабочие нового прииска «Юбилейный» под началом Кондрашова потянули бечевой, как бурлаки, вверх по Колыме тяжело нагруженные лодки. Целую неделю поднимались нормально, без приключений. На подходе к Запятой вышла своя запятая — наскочив на опочек, подводный бугор, перевернулась одна лодка, и вынуждены были потерять день на просушку груза. Здесь, перед Запятой, и догнал их Юрий Александрович.
Он так же по-бурлацки шел берегом со своим неразлучным личным промывальщиком Майорычем, но чаще сажал его в лодку, а сам впрягался в бечеву.
Старик упрямился:
— Дай я сам пошмыляю.
— Нет, шмылять буду я!
Так и шли до Запятой, пока не догнали своих.
И тут произошла встреча, которой Билибин никак не ожидал. На левом, противном берегу увидели палатку — почти новенькую, золотисто-кремового цвета, с целлулоидными окошечками, явно заграничную.
— Кто это там? — спросил Билибин у Кондрашова.
— Не знаю,— ответил тот.— Звали — не подплывают.
— Ну что ж, придется нанести визит.
Юрий Александрович сел в лодку, вместе с ним Степан Степанович, Лунев и Кузя Мосунов. Двинулись.
Было это 28 июля, в полдень, когда последние колымские комары грызли с особым остервенением.
— Разрешите войти? — спросил Билибин.
— Входи, да комаров не впускай,— ответил кто-то из палатки.
Юрий Александрович отогнул полог и радостно воскликнул:
— Сергей! Сергей Владимирович! Или это сон?
Обручев в бородатом мужике сразу узнать не мог, кто это, а вгляделся:
— Ба! Да это ты, Билибин!
И хотя они в Ленинграде особенно близкими не были, тут встретились как самые давние и крепкие друзья.
— Аггей! — крикнул Обручев проводнику.— Волоки неприкосновенный запас и кожаную сумку. Ведь я к тебе, считай, дипкурьером от всех твоих родных и даже от той, что когда-то ласково сказала «нет». Получай самую свежую почту — всего лишь семь месяцев шла.
Юрий Александрович набросился на письма от матери, от отца, от сестры и многих знакомых. Не без трепета вскрыл конверт и «от той», а в нем всего лишь одна фотокарточка — гордый строгий профиль с милым, чуть вздернутым носиком, с гладкими волосами, затянутыми на затылке в тугой узел — и на обороте всего одно слово: «Ленинград. 1928 год».
