Проститутки Москвы (справочник) - Максимовский Эдвард (книги бесплатно без онлайн TXT) 📗
Трое на такое пространство - это уже конец света, десять - кошмар, который выдержать невозможно. Летняя сушь на улице плюс сорок не оставляла кислорода для камер внутри БУРа. Наверное, здесь было 70 или 80. Кто имел связи с охраной, мог протянуть и 5, и 10 суток. Тонкий нарезок хлеба, сквозь который видно пламя никогда не гаснущей лампы под потолком, кружка воды на сутки.
Зэки, никогда не читавшие мемуаров знаменитых каторжан, мгновенно съедали прозрачный кусок тюремного хлеба и жили ожиданием следующего утра с вожделенным погромыхиванием кормушек. Журналист читал мемуары знаменитых каторжан, борцов против антинародного царского самодержавия, выживших в условиях полного отсутствия сливочного масла и черной икры. Как только голод становился особенно требовательным, он отламывал крохотные кусочки от утренней пайки; Пластинку хлеба удавалось растянуть на 10-15 часов. Потом приходило тяжелое, стонущее забытье.
Иногда в камеру попадали сигареты и спички. Это было нарушение, за него могли продлить срок в БУРе. Сигареты удавалось пронести новичкам, или кто-то из надзирателей подкармливал лагерного авторитета. Опытный зэк показал Максимову, как из одной спички делать четыре и как воспламенить четвертушку о подошву ботинка либо о ткань спецовки. И через годы он почти не утратит это искусство и будет поражать наивных людей, которые еще там не были, способностью зажигать спичку не имея коробка.
Максимов и сам сделал открытие, благодаря которому курение сигарет без фильтра стало безотходным. Перевернутый окурок с втягиванием дыма, курение не до фирмы, а до ногтей, до самых последних крупинок. В ходу был десятикопеечный "Памир", набитый кусками табачной соломы.
Следственную тюрьму поставили еще при царизме. Большевики сносили храмы и мечети, тюрьмы не трогали. Тюрьма стояла в центре большого столичного города. Подследственные шутили: жили напротив тюрьмы, теперь живут напротив собственного дома. Длинные коридоры, где может проехать автомобиль, узкие ходы к прогулочным дворам, забранным поверху металлической сеткой, метровые наружные стены, полуметровые перегородки. Камеры большие, с высокими потолками.
К тюрьме царской постройки примыкал новодел. Узкие коридоры, потолки - рукой дотянуться, камеры-норы без воздуха.
Журналист побывал в четырех камерах. В первую, царскую, его привезли из КПЗ. Расчет был обыкновенный - в камере много народу, голодуй сколько хочешь, отказывайся от пищи, другие съедят и спасибо не скажут. Журналист бунтовал, не давал покоя надзирателям. Удивленный начальник тюрьмы, полковник весом в 150 килограммов, решил увидеть необычного заключенного. Полковнику до пенсии оставался год или меньше, он стал склонен к сентиментальности. В нем начала пробуждаться та знакомая многим надзирателям опасливость оказаться за пределами тюрьмы. Они охраняли зэков, но их тюрьма была не внутри тюрьмы, а снаружи.
Много лет спустя на улице большого города журналист случайно встретил начальника оперчасти их лагеря, сильно спившегося, уже не в майорской форме, а в потертом тканевом пальтишке. Майор не сразу узнал, вернее, узнал, но не как именно журналиста, а как кого-то из зэков того лагеря, и стал дружелюбно рассказывать, как презирал он свое ремесло и как жалел заключенных. Журналист помнил, что майор действительно не отличался ретивостью, не подставлял зэков, не создавал агентурной сети, а тихо и мирно попивал в административной зоне, иногда появляясь на проверке с сизо-белесыми ничего не видящими глазами.
Тюремный же полковник нес службу рьяно и безжалостно. Он не боялся угроз, просто ими пренебрегал и забывал тут же. Днем и ночью во внутренней тюремной больничке дежурили медсестры со шприцами наготове. Горячий укол на неделю вышибал из любого зэка неповиновение, а некоторые надолго оставались недоумками. Но как только замаячила пенсия, полковник стал мягчеть, хотя, казалось, скорее решетки этой тюрьмы станут восковыми. Ему вспоминались легенды о зэках, и через десятилетия находивших тихих-мирных старичков надзирателей на их приусадебных участках.
Журналист сцепился с полковником в широком просвете коридора царской тюрьмы, уже его схватили надзиратели, уже из дальнего конца коридора бежала медицинская баба с готовым шприцем, но полковник, поколебавшись, отправил его в карцер. Тихая нора с гладким бетонным полом, карцер-одиночка. Он еще не знал, что этот карцер окажется лучшим в его жизни.
Тем временем на воле происходили события, о которых журналист не имел ни малейшего представления. Какимто образом информация об аресте журналиста попала на зарубежное радио. Его уголовное дело шилось трудно, собирать было нечего. Шлюшка Гурина внезапно обнаружила, что ее здесь могут и зарыть, сбежала в Москву и долгое время пряталась у своих родственников под Можайском. Перед тем ее допрашивали в местном КГБ, выпытывали, не известно ли ей, с кем из иностранных шпионов был связан журналист, чем вообще ее напугали вусмерть. Напоследок раздосадованный гебист дал ей свой номер телефона, вдруг что вспомнит, и под страхом уголовного наказания запретил кому-то рассказывать об этом допросе.
Впервые об этом она расскажет спустя пятнадцать лет, и никому иному, как журналисту, который тогда займется своим следствием. Расскажет опять-таки из страха, а не по причине пробудившейся совести. За ее совесть в этом возрасте и с такой внешностью уже не давали и бутылки портвейна. Расскажет о том, как ее допрашивали в том среднеазиатском КГБ, и даже покажет номер телефона гебиста. Расскажет о том, как редактор Иванов хотел поселить ее у себя в квартире, пока его супруга находится у родителей то ли во Фрунзе, то ли в Чимкенте, и тогда журналисту окончательно станет ясно, кто следил за ним, с какой целью выпытывал у него разные факты жизни.
Пытаясь опереться хоть на что-нибудь в боязливом разговоре, шлюшка вдруг сообщит, как Иванов закрыл дверь изнутри на ключ, как пинком она швырнула этого пигмея на пол (Иванов метр с кепкой). И еще окажется, что до первого суда над журналистом ее держали под присмотром, а после первого суда ей удалось сбежать. И что после первого суда председатель суда (Октябрьский район Душанбе) позовет ее в свой кабинет, закроет дверь изнутри и выставит на стол бутылку коньяка. В этом городе еще помнили большого партийного бонзу Ульджабаева, промышлявшего себе девиц по примеру Берии на улицах.
Будь на месте журналиста кто-то социально попроще, понеизвестнее, и возни бы не было. И наркотики бы нашли, и под изнасилованием подписался бы кто надо. Сколько людей спрятали безвестно на территории великой империи. Здесь же дело обстояло не совсем складно, правдоподобие давалось с трудом большим, чем ложь. Соседи журналиста по нанимаемому им флигелю дали показания, что слышали во флигеле дикие крики о помрщи и бил он там кого-то с такой силой, что сыпалась штукатурка с наружных стен. Этот факт вошел в обвинительное заключение, красота, а не факт, да на суде выяснилось, что стены у флигеля полуметровой кирпичной кладки. Ложь не страшна для лживых, когда они между собой, а в зале первого суда был народ.
Поэтому, рассуждала следователь Матрена из Октябрьского РУВД, рассуждала, очевидно, не одна, нужны обличающие показания как бы сторонних людей, не из наемных свидетелей. Вдруг что грянет, журналист из Москвы, а тут еще зарубежное радио: "В Душанбе арестован известный журналист..." Стали уламывать молоденькую корректоршу из молодежной газеты, только на работу поступила, нет еще восемнадцати: соблазнение несовершеннолетней. А та, воробышек, ни в какую. Человек только жить начинал, а ее принялись грубо и грязно запугивать. А начинающий жить человек ни в какую. Редкие гордость, отвага, достоинство.
Журналист навсегда запомнит ее имя: Лариса. Через пятнадцать лет станет искать ее и не найдет.
Зато его товарищи по молодежной газете окажутся без чести, достоинства и отваги. Напрасно он искал их в зале суда. Потом они станут оправдываться, говорить: про тебя такие страшные вещи сообщили в прокуратуре... Нет, они не поверили тому, что говорили, они, как редко кто, знали, что это ложь, но так было им удобнее: Борису... Виктору... Борис был совестливее, в день выхода журналиста из лагеря, а если точнее - то довольно поздним вечером, вышел на его телефонный звонок, а больше податься было некуда, пригласил домой, да жена... на порог не пустила, походили по улицам, да так и расстались.
