Упрямец Керабан - Верн Жюль Габриэль (электронные книги без регистрации .txt, .fb2) 📗
Закончив обед, Ахмет поспешил из-за стола, предоставив Бруно с Низибом и далее обильно угощаться жареным индюком и оладьями. Как обычно, он отправился на почтовую станцию, чтобы ускорить подачу упряжки, твердо решив удесятерить, если надо, те пять копеек за версту и лошадь, полагавшиеся начальнику почты, не говоря уже о чаевых для ямщиков.
В ожидании его господин Керабан и ван Миттен водворились во что-то вроде зеленой беседки, мшистые сваи которой с журчанием омывала река.
Это была редкая возможность отдаться сладости безделья и восхитительной дремоты, на Востоке именуемой кайфом.
Да еще при том, что в их распоряжении имелись наргиле — прекрасное дополнение к еде, достойной приличного переваривания. Оба приспособления достали из кареты и принесли курильщикам.
Тотчас же наргиле были набиты табаком, но если господин Керабан по неизменной привычке употребил персидский томбеки [233], то ван Миттен остался верен обычному для него сорту латакие из Малой Азии.
Когда табак был зажжен, курильщики растянулись на скамье рядом друг с другом и гибкая трубка-дымовод, прошитая золотыми нитями и кончающаяся мундштуком из балтийского янтаря, оказалась у каждого между губами.
Ароматный дым попадал в рот, проходя через чистую воду в наргиле.
В течение нескольких минут господин Керабан и ван Миттен целиком отдались бесконечному наслаждению, которое доставляет наргиле, более предпочтительный, чем чубук, сигара или сигарета, и безмолвствовали с полузакрытыми глазами, как бы возлежа не только на скамье, но и на перине, созданной завитками табачного дыма.
— Вот это — чистое наслаждение, — сказал наконец торговец, — и я не знаю ничего лучше для времяпрепровождения, чем такое интимное собеседование со своим наргиле.
— Собеседование без спора, — заметил ван Миттен, — которое от этого только приятнее.
— Поэтому, — продолжал Керабан, — турецкое правительство, как всегда, поступило очень безрассудно, обложив табак налогом, который удесятерил его стоимость. Благодаря этой глупой идее использование наргиле становится все более редким и однажды совсем прекратится.
— Это в самом деле было бы печально, друг Керабан.
— О, друг ван Миттен, у меня к табаку такое пристрастие, что я предпочел бы умереть, но не отказаться от него. Да! Умереть! И если бы я жил во времена Мурада Четвертого [234], этого деспота, пожелавшего запретить его употребление под страхом смерти, то скорее увидели бы мою голову скатившейся с плеч, чем трубку — выпавшей из губ!
— Я думаю так же, как и вы, друг Керабан, — горячо откликнулся голландец, втянув в себя две или три добрые затяжки.
— Не так быстро, ван Миттен, пожалуйста, не вдыхайте так быстро! Вы не успеваете распробовать этот вкусный дым и кажетесь мне обжорой, который проглатывает куски, не жуя их.
— Вы всегда правы, друг Керабан, — улыбнулся ван Миттен, ни за что в мире не пожелавший бы нарушить столь сладостное спокойствие ненужными препирательствами.
— Всегда прав, друг ван Миттен.
— Но что меня поистине удивляет, друг Керабан, так это то, что мы, торговцы табаком, испытываем такое удовольствие, употребляя свой собственный товар.
— Это почему же? — спросил Керабан, который не переставал держаться немного настороже.
— Если верно, что пирожники обычно испытывают неприязнь к пирожным, а кондитеры — к производимым ими сладостям, то, мне кажется, что торговец табаком должен ненавидеть…
— Одно замечание, ван Миттен, — перебил собеседника Керабан, — только одно, пожалуйста.
— Какое?
— Вы когда-нибудь слышали, что торговец вином испытывает неприязнь к продаваемым им напиткам?
— Нет, конечно.
— Ну вот, а торговцы вином и торговцы табаком — это совершенно одно и то же.
— Пусть так! — согласился голландец. — Ваше объяснение мне кажется превосходным.
— Но, — продолжал Керабан, — поскольку вы, кажется, ищете со мной ссоры на эту тему…
— Я не ищу с вами ссоры, друг Керабан! — живо отпарировал ван Миттен.
— Ищете!
— Нет, уверяю вас.
— Но поскольку вы делаете несколько агрессивное замечание о моих табачных пристрастиях…
— Поверьте…
— Нет, делаете! Нет, делаете! — настаивал на своем Керабан, начиная возбуждаться. — Я умею понимать намеки…
— Не было ни малейшего намека с моей стороны, — ответил ван Миттен, который, возможно, под влиянием хорошего обеда тоже начинал терять терпение из-за настойчивости негоцианта.
— Намек был, — упорствовал Керабан, — и я в свою очередь сделаю замечание.
— Пожалуйста!
— Не понимаю, нет, не понимаю, как вы позволяете себе курить латакие в наргиле. Это недостаток вкуса, недостойный уважающего себя курильщика.
— Но мне кажется, что я имею полное право на это, — ответил ван Миттен, — поскольку предпочитаю табак из Малой Азии…
— Малой Азии! Вот уж! Малая Азия далека от того, чтобы стоить Персии, когда речь идет о табаке.
— Это зависит…
— Томбеки даже после двойного промывания еще имеет активные свойства, бесконечно превосходящие аналогичные показатели латакие.
— Я думаю! — воскликнул голландец. — Слишком активные свойства, обязанные своим присутствием белладонне [235]!
— Белладонна в соответствующих количествах может только улучшить качества табака.
— Для тех, кто просто хочет отравиться! — сказал ван Миттен.
— Это вовсе не яд!
— Яд, и один из сильнейших!
— Разве я от этого умер? — выкрикнул Керабан и, прибегнув к неоспоримо наглядному аргументу, проглотил целую затяжку.
— Нет, но умрете.
— Хорошо, но даже в час моей смерти, — проговорил Керабан чересчур громким голосом, — я буду настаивать, что томбеки более предпочтителен, чем эта высушенная трава, которую называют латакие!
— Подобное заблуждение без возражений оставить просто нельзя! — твердо сказал ван Миттен, в свою очередь закусивший удила.
— Тем не менее оно останется!
— И вы осмеливаетесь говорить это человеку, в течение двадцати лет закупающему табак!
— А вы беретесь доказать противоположное торговцу, продающему его в течение тридцати лет!
— Двадцать лет!
— Тридцать лет!
В этой новой фразе спора оба оппонента поднялись в один и тот же момент. Но пока они резко жестикулировали, мундштуки выпали из их губ, а трубки упали на землю. Оба тотчас же подняли их и продолжали спорить, дойдя уже почти до оскорбительных выражений.
— Решительно, ван Миттен, — заявил Керабан, — вы самый отъявленный упрямец, каких я знаю!
— После вас, Керабан, после вас!
— Меня?
— Вас! — воскликнул голландец, уже не владевший собой. — Посмотрите только на дым латакие, который я выдыхаю! Он прекрасен!
— А вы, — кричал Керабан, — взгляните на дым томбеки. Я его выпускаю, как ароматное облако!
И оба принялись так втягивать дым из своих янтарных мундштуков, что почти перестали дышать воздухом. При этом оба направляли выдыхаемый дым прямо в лицо друг другу.
— Принюхайтесь только, — говорил один, — к аромату моего табака!
— А вы принюхайтесь-ка, — отвечал другой, — к аромату моего!
— Я вас заставлю признать, — сказал наконец ван Миттен, — что в вопросе о табаке вы ничего не смыслите.
— А я вас… — кипятился Керабан. — Да вы хуже последнего из курильщиков.
В этот момент под влиянием гнева друзья почти кричали — их было слышно снаружи. Они дошли уже до того предела, за которым грубые оскорбления могли полететь туда и сюда, подобно снарядам на поле боя.
Тут, однако, появился Ахмет. За ним следовали привлеченные шумом Бруно и Низиб. Все трое остановились на пороге беседки.
— Посмотрите-ка, — воскликнул Ахмет, разражаясь смехом, — мой дядя Керабан курит наргиле господина ван Миттена, а господин ван Миттен курит наргиле моего дяди Керабана!
Его веселью вторили Бруно и Низиб.
