Африканскими дорогами - Иорданский Владимир Борисович (чтение книг .txt) 📗
Эта сила была и независима от человеческой воли и в чем-то ей подвластна. На нее могли оказать влияние те, кто знал, как к ней подступиться. Вспомним, что га верили в способность ведьм даже пожирать жизненное начало человека — его кла. Эта сила была способна принести обществу благосостояние, мир, здоровье, и от ее воздействия следовало защищаться, воздвигая многочисленные барьеры — запреты-табу. Будучи своеобразной проекцией общественного сознания на внешний мир, эта сила была особенно чувствительна к слову, к жесту, к изображению, то есть ко всему тому, в чем выражались людская мысль и людское воображение.
На этой почве выросла непроходимая чащоба суеверий, странных, фантастических представлений. Она питала многие религии, возникшие в древности в пред-классовом обществе, повлияла на форму и содержание сопровождавших эти религии обрядов. И этот ритуал и эти верования могли исчезать, но они всегда возрождались, правда в ином обличье. Само архаичное сознание трансформировалось медленно, и даже во многих крупных крестьянских движениях эпохи борьбы за независимость еще можно было обнаружить его воздействие на людские умы. Оно накладывало глубочайший отпечаток на содержание духовной, идейной борьбы, происходившей в деревне Тропической Африки. В то же время и само это сознание испытывало на себе влияние и происходящего столкновения новых взглядов, новых верований, новых идей и изменения всего содержания деревенской жизни.
Когда мертвые сильнее живых
Когда летом 1971 года я был в Браззавиле, мне много рассказывали о начатой в республике работе по укрупнению деревень. В этой сложной операции тогдашние руководители страны видели чуть ли не главный рычаг, который позволил бы им вытащить крестьянство из трясины застоя. Они восторженно говорили о будущих селах, где каждый сможет послать своих детей в школу, получить необходимое медицинское обслуживание, купить в магазине все нужные ему товары. Меня убеждали, что, несмотря на свою очевидную дороговизну, эта операция окупится тем, что позволит ускорить модернизацию сельского хозяйства, резко повысить культурный уровень деревни.
Эти соображения казались убедительными.
— Как же практически обстоят дела с укрупнением деревень? — справлялся я у своих собеседников. Ответы, однако, зачастую бывали уклончивыми.
В деревне неподалеку от Долизи я разговорился с учителем местной начальной школы. Он открыл мне совершенно новую сторону всей проблемы.
— Наш главный противник, — говорил он, — это культ предков. Крестьяне отказываются покинуть земли, где похоронены их прапрадеды. Они спрашивают: а кто займется древними могилами? Кто станет наблюдать за посаженными там фруктовыми деревьями? Умершие в сновидениях посещают живых, живые связаны с ними нерасторжимыми обязательствами. Кто же осмелится их нарушить? Ведь предки защищают семьи, отгоняют от жилищ злых духов.
— Бросить деревню, — продолжал учитель, — значило бы утратить покровительство предков. К тому же уход живых на другие места мог бы вызвать раздражение прародителей племени. А это опасно. Мертвые сильнее живых!
Наблюдения учителя подтверждались и другими лицами, знающими обстановку в местной деревне. Кое-что проскальзывало и в столичной печати.
При помощи магических обрядов
В еженедельнике «Этумба» я прочел заметку о задержании народной милицией в местечке Майейе, на дороге в Муйондзи, двух колдунов-пигмеев. Оказалось, что пигмеев, славящихся среди крестьян своей магической силой, призвал на помощь бывший староста деревушки Дуду. Он хотел, чтобы колдуны бросили заговор на руководителя района и работников, ответственных за укрупнение деревень, и помешали переселению жителей Дуду в Майейе. Пигмеи охотно взялись за это дело.
Мир, где живые считали себя слабее мертвых, не спешил раскрывать свои тайны. Поступки людей подчинялись здесь каким-то особым законам. Новое наталкивалось на сопротивление архаичного сознания, с которым оно казалось несовместимым. Это сознание подсказывало людям привычные способы борьбы — колдовство, магию. Оно выглядело сильным, всепроникающим. Может быть, в тех случаях, когда оно диктовало поступки людей прогрессивных, добивающихся обновления общества, его влияние становилось подчеркнуто явственным.
А так бывало нередко.
Мне рассказывали, что в одной из северных деревень страны председатель ее революционного комитета наталкивался на ожесточенное сопротивление бывшего деревенского старшины. Тот пользовался репутацией опасного колдуна и охотно обращался к магическим силам, чтобы подорвать авторитет председателя, запугать членов комитета. И тогда этот председатель, в крайности, призвал в деревню знахарей, опять-таки пигмеев. Эти колдуны спасли престиж новых властей деревни. Магическими обрядами они сумели полностью парализовать влияние деревенского знахаря. Его перестали бояться.
Эта история показалась мне чрезвычайно характерной. Не означала ли она, спрашивал я себя, что конфликты между людьми, становящиеся в деревне всё более многочисленными по мере углубления распада традиционного общества, неизбежно принимали драматическую форму борьбы при помощи иллюзорных, будто бы сверхъестественных средств? В этой борьбе, в сущности, сталкивались призраки, скрещивались несуществующие шпаги, но людям был слышен звон металла, а мелькающие вокруг тени выглядели телесными. Сознание общества было таким, что во всем этом не было ничего невероятного, вернее, ничего такого, что не соответствовало его представлениям.
То, что я видел в Народной Республике Конго, не было чем-то исключительным. Сходные явления можно было наблюдать во многих африканских странах.
Английский этнограф М. Филд описала, как распространение культуры какао на Золотом Береге (как тогда называлась Гана) в начале века способствовало освобождению крестьянина от родо-племенных обязанностей и обязательств. Но одновременно исчезли и средства защиты, которыми архаичное общество обеспечивало безопасность каждого своего члена. В деревнях, выращивающих какао, множились конфликты из-за накопленных богатыми фермерами состояний, из-за крупных наследств. Волнами растекались зависть и взаимная неприязнь.
Как и в Конго, эти человеческие страсти находили выход в колдовстве, в заговорах. Страх словно пропитывал крестьянские общины, и на месте исчезавших традиционных средств защиты от таинственной опасности сглаза появлялись новые — особые часовенки, оберегавшие крестьянина от окружавшей его невидимой, неразличимой враждебности. Интересно наблюдение М. Филд о том, что количество этих часовенок возрастало параллельно увеличению объема производства какао.
«Какао не показало нам хорошего человека», — говорили крестьяне Золотого Берега. В горечи, которой напоена эта фраза, — свидетельство краха традиционной морали, свидетельство падения этических норм архаичного общества.
…Когда я работал в Гане, то не раз сталкивался с отголосками того, что можно было бы назвать «революцией сознания» в африканском крестьянстве.
Юго-запад этой страны удивительно живописен. Невысокие холмы покрыты густым лесом. Кое-где он был расчищен под плантации бананов или какао, кое-где в чащобе были проложены дороги. И все же здесь, у границы с Берегом Слоновой Кости, лес сохранил свою былую мощь. Темный, сырой, наполненный странными звуками, он тесным кольцом окружал бедные деревеньки.
Здесь же впадает в море и священная река народов акан — Тано.
Еще во времена первой мировой войны в эти глухие места прибыл из Либерии «пророк» Харрис. По воспоминаниям, это был высокий седой старик, всегда одетый в белое. Он шел от деревни к деревне, опираясь на крестообразный посох. Его горячие, взволнованные проповеди собирали тысячи крестьян. Он провозглашал новое, христианское вероучение, призывал народ сжигать идолов и разрушать их алтари.
Проповеди Харриса широко разнеслись по тропическому лесу. Этому благоприятствовал великолепный резонатор — колониальная эксплуатация. На Береге Слоновой Кости, где Харрис провел свыше двух лет, только что завершилось завоевание страны французами. На Золотом Береге лишь недавно отгремели кровопролитные ашантийские войны. Начавшаяся война в Европе отозвалась и в английских и во французских колониях усилением поборов, широким применением принудительного труда.
