Врач в пути - Галкин Всеволод Александрович (книги полностью бесплатно TXT) 📗
На однообразие болезней жаловаться не приходилось: воспаление легких, заболевания печени, инфекционные болезни, в том числе амебная дизентерия, тропическая малярия, разные формы тифа.
Возраст больных — от 15 до 75 лет. Моими пациентами были не только солдаты и офицеры йеменской армии, но также крестьяне, ремесленники, купцы, чиновники и даже знать.
Рабочий день начинался в восемь утра с обхода отделения. Осмотр иногда продолжался несколько часов: много больных — и старых и новых. Каждого надо было осмотреть, расспросить, записать данные в историю болезни — сведения за день и назначения. Иногда требовалась срочная помощь.
В первые дни работы нам страшно мешало незнание языка. Врачу трудно разговаривать с больным через переводчика, даже самого опытного. Сначала в вопросах помогала латынь, которую кое-как понимали Фельдшеры-йеменцы. Но я сразу стал учить арабский. При постоянной практике, когда все кругом говорят на этом языке, разговорная речь усваивается сравнительно быстро. Моими учителями были и сами больные. К концу года я уже немного говорил по-арабски, а главное — понимал своих пациентов. Нам приходилось самым подробным образом разъяснять больным назначение лекарств, а то и показывать, как их нужно принимать. Бывали случаи, правда редкие, когда, получив на руки коробку с таблетками, больной старался проглотить их все сразу или же пытался привязать к тому месту, где ощущалась боль. Однажды молодой горец чуть не выпил пузырек белладонны.
После обхода отделения я еще раз напоминал фельдшерам об особо тяжелых больных. В повседневной работе всегда старался внушить своим помощникам мысль, что лечение больных — наше общее дело. И они отлично это понимали и прекрасно работали.
Иногда, если этого требовало состояние больных, я заходил в отделение и по вечерам, после амбулаторного приема или после лекций, которые читались раз в неделю на курсах подготовки фельдшеров. Вечерние обходы делал раз в два-три дня, чаще не удавалось. Но к тяжелобольному зайдешь два и три раза в сутки, а то и просидишь около него всю ночь.
В отделении кроме меня работали три фельдшера, четверо слуг и три аскера. Аскеры, добродушные йеменцы средних лет, дежурили поочередно. Присутствие их объясялось тем, что время было военное, а отделение считалось армейским.
Работник госпиталя, называемый слугой, по существу, санитар. Он моет больных, кормит тяжелых пациентов, помогает им перестилать постели, а также вместе с медбратом-фельдшером раздает лекарства. Санитар всегда сопровождает врача при обходе. Вначале я думал, что только любопытство заставляет этих людей, и без того перегруженных работой, следовать за мной и фельдшерами от кровати к кровати и внимательно ко всему прислушиваться и приглядываться. Но вскоре убедился, что санитары иногда знают больных не хуже фельдшеров. Находясь все время в палате, они подмечали то, на что ни я, ни фельдшер пе успели обратить внимание. Эти «разнорабочие медицины» иной раз оказывали нам незаменимую помощь. Я не говорю уже о том, что в их руках находилось, по существу, все хозяйство отделения.
Особенно трогательно заботился о больных шестидесятилетний Махмуд. Этот санитар был настоящей нянькой: успокаивал во время сильной боли, развлекал выздоравливающих, баловал чем и как только мог.
Санитары жили здесь же, при отделении, получали бесплатное питание и мизерную заработную плату. Для старого Махмуда отделение было домом, а больные — семьей, которой он отдавал шее свои силы. И как же они его любили!
В отличие от санитаров аскеры не утомляли себя чрезмерной работой. Один из них, лежа на циновке у входа в отделение, символизировал охрану, второй таким же образом охранял амбулаторию, вернее, кабинет, в котором я вел прием, а третий сопровождал меня и фельдшера за город днем и ночью по срочному вызову. Это были довольно симпатичные люди. Перед обедом они подходили ко мне и докладывали, что все в порядке, а затем отбывали получать дневной паек — четыре небольшие лепешки.
Каждый день в госпиталь привозили новых больных, йеменцы относятся к медицине с величайшим уважением. В самом глухом селении, затерянном где-нибудь среди гор, знают, что такое врач, и повезут, а если надо, то и понесут к нему больного на руках. С каким доверием относились к нам больные, как трогательно верили во всемогущество медицины. И как тяжело и горько порой было сознавать наше бессилие, невозможность спасти человеческую жизнь, особенно если в других условиях это было бы вполне осуществимо.
Никогда не забуду один случай. Из далекого селения доставили ребенка, мальчика лет десяти, очень бледного, с синими губами, умирающего. У него был врожденный, притом декомпенсированный, порок сердца. В местных условиях положение совершенно безнадежное. Все, чем мы могли помочь мальчугану, — это поддержать еле теплившуюся жизнь и продлить ее еще на неделю, еще на месяц.
Мальчика принес отец, немолодой, замкнутый и суровый йеменский воин, весь увешанный оружием. Он нес мальчика на руках из селения, находившегося километров за сорок от города.
Не знаю, как он шел, где отдыхал по дороге и отдыхал ли вообще. Сам он ничего не рассказывал, а мы не задавали лишних вопросов. Отец понимал, что сын умирает, но, видимо, в глубине души надеялся на чудо и верил, что мальчик будет жить.
Два долгих месяца боролись мы за жизнь ребенка. Два месяца отец не отходил от его постели, спал около него на полу, кормил с ложечки, часами носил на руках по саду.
Когда мальчику становилось лучше, этот сдержанный, молчаливый человек убегал в сад, садился на корточки у стены и, подняв лицо к небу, громко пел от радости. В такие минуты мне было особенно тяжело на него глядеть. Я знал, что дни мальчика сочтены. Еще день, самое большое — два. Его сердце отказывалось работать, все наши возбуждающие и поддерживающие средства почти уже не оказывали на него действия.
Я с тревогой думал о том, что будет с отцом. С санитаром Махмудом мы подолгу просиживали около мальчика. Но неизбежный конец наступил. Ребенок умер на рассвете, во сне, как это часто бывает с тяжелыми сердечниками. На его лице застыло удивленное выражение. Отец и Махмуд стояли рядом. Никто из нас не решался заговорить. Наконец отец дотронулся до моего плеча. Он постарел у нас на глазах за эту ночь, но держался спокойно и твердо.
— Спасибо, доктор. Я видел, как ты хотел помочь моему сыну, но Аллах решил по-другому! А теперь я хочу еще немного поговорить с сыном.
Потом умершего завернули в плотную ткань. Не слишком длинный и не слишком тяжелый сверток для сильных рук воина. Он взял его и медленно пошел к выходу.
Из отделения я шел в поликлинику на амбулаторный прием больных. У дверей кабинета почти всегда было много народу. Иногда на прием приходило 30–40 человек. Йеменцы не знают, что такое очередь, и, если бы не аскер, дежуривший у входа, все толпой ворвались бы в кабинет. Больные редко отправлялись в госпиталь одни. Обычно их сопровождала чуть ли не вся семья, и о болезни рассказывали все разом, перебивая друг друга. К больному в семье относились очень заботливо и внимательно.
В Сане, как, впрочем, и во всем Йемене, много больных. Самое обидное то, что большинства болезней могло и не быть, если бы соблюдались элементарные правила санитарии, наладилось водоснабжение.
Резкие температурные колебания предрасполагают к простудным заболеваниям, катарам верхних дыхательных путей, бронхитам, пневмонии, радикулитам, миозитам. Общий низкий санитарный уровень в городе способствовал развитию инфекционных болезней. Много было больных туберкулезом и малярией.
Вредным фактором в Сане служит большая разреженность воздуха: плато, на котором стоит город, находится на значительной высоте. Высотная болезнь особенно часто поражает приезжих. Заболевший ею временами испытывает неприятные ощущения в области сердца: замирание, перебои, ноющие боли. Артериальное давление понижается, пульс становится менее полным и менее напряженным.
