Ченслер - Верн Жюль Габриэль (чтение книг .TXT) 📗

Волна опрокидывает меня на настил плота; голова моя ударяется о край какого-то бревна, и я теряю сознание.

36. ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ДЕКАБРЯ

Наконец, наступило утро; из-за облаков, еще остававшихся на небе после бури, показалось солнце. Борьба стихий продолжалась всего несколько часов, но она была ужасна; ветер и вода вступили в чудовищное единоборство.

Я отметил только важнейшие события: ведь обморок, вызванный падением, лишил меня возможности видеть конец катаклизма. Знаю только, что вскоре после сильного ливня ураган утих. Избыток атмосферного электричества, наконец, получил грозовую разрядку. Гроза не затянулась на всю ночь. Но какой урон, какие невознаградимые потери она причинила нам за это короткое время. Какие бедствия нас теперь ожидают! Мы не сумели собрать ни капли из тех потоков воды, которые пролились на нас!

Я пришел в себя благодаря заботам Летурнеров и мисс Херби. Но если я не был унесен, когда на нас вторично хлынули волны, то этим обязан Роберту Кертису.

Один из двух матросов, погибших во время бури, — Остин, двадцати восьми лет, славный парень, энергичный и мужественный. Второй — старик ирландец О'Реди, переживший на своем веку столько кораблекрушений.

Теперь нас на плоту только шестнадцать — значит, около половины тех, кто сел на борт «Ченслера», уже нет в живых.

Что у нас осталось из провизии?

Роберт Кертис решил сделать точный подсчет уцелевшим запасам. На сколько времени их хватит?.

Вода у нас пока есть, так как на дне разбившейся бочки осталось около четырнадцати галлонов, [14] а второй бочонок уцелел. Но бочонок с сушеным мясом и тот, в который мы складывали наловленную рыбу, унесены; из этого запаса не осталось ничего. Что касается сухарей, то Роберт Кертис полагает, что их уцелело не более шестидесяти фунтов.

Шестьдесят фунтов сухарей на шестнадцать человек — это значит, что пища у нас есть только на восемь дней, если считать по полфунта в день на душу.

Роберт Кертис ничего не скрыл от нас. Его выслушали в полном молчании. В таком же молчании прошел весь день 22 декабря. Все мы ушли в себя, но ясно, что одни и те же мысли преследуют каждого из нас. Мне кажется, что теперь мы смотрим друг на друга совсем другими глазами и что призрак голода уже стоит над нами. До сих пор мы еще по-настоящему не страдали ни от голода, ни от жажды. А теперь рацион воды придется уменьшить, что же касается рациона сухарей…

Как-то я подошел к группе матросов, растянувшихся на краю плота, в тот момент, когда Флейпол иронически говорил:

— Если кому суждено умереть, так уж пусть лучше поскорей умирает.

— Да, — ответил Оуэн, — по крайней мере его порция достанется другим.

День прошел в подавленном настроении. Каждый получил свои полфунта сухарей. Некоторые набросились на них с жадностью, другие бережно отложили часть про запас. Мне кажется, что инженер Фолстен разделил свою порцию на несколько частей, по числу обычных приемов пищи.

Если кто-нибудь из нас выживет, то это Фолстен.

37. С ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕГО ПО ТРИДЦАТОЕ ДЕКАБРЯ

После бури ветер, все еще свежий, подул с северо-востока. Надо этим воспользоваться, так как он несет нас к земле. Мачта, исправленная стараниями Дауласа, опять крепко вделана в гнездо, парус поднят, и плот идет, подгоняемый ветром, со скоростью двух — двух с половиной миль в час.

Матросы занялись изготовлением кормового весла из шеста и широкой доски. Оно работает кое-как, но при той скорости, которую ветер сообщает плоту, нет нужды в больших усилиях, чтобы управлять им.

Настил мы тоже исправили, скрепив веревками разошедшиеся доски. Унесенная морем обшивка левого борта заменена новой, и теперь волны не заливают нас. Словом, мы сделали все возможное, чтобы исправить плот — это соединение мачт и рей, — но главная опасность грозит нам с другой стороны.

Небо прояснилось, засияло солнце, а с ним вернулась тропическая жара, от которой мы так страдали за последние дни. Сегодня она, к счастью, умеряется ветром. Палатку вновь соорудили, и мы по очереди ищем там защиты от жгучих солнечных лучей.

Однако недостаток пищи дает себя знать. Мы явно страдаем от голода. У всех ввалились щеки, осунулись лица. У многих из нас явно не в порядке нервная система; пустота в желудке вызывает сильные боли. Будь у нас хоть какой-нибудь наркотик, опиум или табак, нам, быть может, удалось бы обмануть голод, усыпить его! Но нет! Мы лишены всего!

Только один человек на плоту не ощущает этой властной потребности. Это лейтенант Уолтер, снедаемый изнурительной лихорадкой, — она-то и «питает» его; но зато больного мучит сильнейшая жажда. Мисс Херби не только отдает ему часть своей порции, но и выпросила у капитана дополнительный рацион воды; каждые четверть часа она смачивает лейтенанту губы. Уолтер не в силах говорить, но он благодарит добрую девушку взглядом. Бедняга! Он обречен, и самый заботливый уход не спасет его. Ему-то во всяком случае уже недолго осталось страдать!

Сегодня, по-видимому, лейтенант сознает свое положение; он подзывает меня рукой. Я сажусь возле него. Тогда он собирает все свои силы и прерывающимся голосом спрашивает:

— Господин Казаллон, я скоро умру?

Я колеблюсь лишь одно мгновение, но Уолтер замечает это.

— Правду! — говорит он. — Всю правду!

— Я не врач и не могу…

— Это неважно! Отвечайте мне, прошу вас!..

Я долго смотрю на больного, потом прикладываю ухо к его груди. За последние дни чахотка, по-видимому, произвела в этом организме ужасные опустошения. Совершенно ясно, что одно из его легких отказалось работать, а другое с трудом справляется со своей задачей. У Уолтера сильно поднялась температура, а при заболевании туберкулезом это, насколько я знаю, признак близкого конца.

Что мне ответить на вопрос лейтенанта?

Он не спускает с меня вопрошающих глаз, а я не знаю, что сказать, и подыскиваю слова для уклончивого ответа.

— Друг мой, — говорю я, — при таком положении никто из нас не может рассчитывать на долгую жизнь! Кто знает, может быть, не пройдет и недели, как все мы тут на плоту…

— Не пройдет и недели! — шепчет лейтенант, по-прежнему не отрывая от меня горящих глаз.

Затем он отворачивается и, по-видимому, забывается сном.

Двадцать четвертого, двадцать пятого, двадцать шестого декабря никаких перемен в нашем положении. Это может показаться невероятным, но мы привыкаем не умирать с голоду. Потерпевшие крушение часто отмечали в своих рассказах то же, что наблюдаю и я. Читая их, я не верил, находил, что все преувеличено. Но это не так. Теперь я вижу, что голод можно переносить гораздо дольше, чем я думал. Между прочим, капитан счел нужным выдавать нам, кроме сухарей, еще несколько капель водки, и это поддерживает нас гораздо больше, чем можно было бы думать. Если бы такой рацион был нам обеспечен хотя бы на два, на один месяц! Но запасы истощаются, и недалек тот день, когда у нас не будет даже этого скудного пропитания.

Надо, значит, во что бы то ни стало вырвать пищу у моря, а это теперь очень трудно. Все же боцман и плотник смастерили новые удочки, рассучив с этой целью веревку; они вырвали несколько гвоздей из досок настила и прикрепили их к удочкам вместо крючков.

Боцман, по-видимому, доволен своей работой.

— Это, конечно, не то, что заправские удочки, — говорит он, — но рыба все равно может клюнуть. Да вот, все дело в насадке! У нас есть только сухари, а сухарь на удочке не держится. Если бы поймать хоть одну рыбу! Я бы уж использовал ее для насадки. Но как ее словить, эту первую рыбу, — вот в чем загвоздка!

Боцман прав, и ловля вряд ли что-нибудь даст нам. Все же он решается рискнуть, забрасывает удочки. Но, как и можно было ожидать, рыба не клюет. Да и мало рыбы в этих морях!

Двадцать восьмого и двадцать девятого декабря мы снова силимся поймать рыбу — и так же неудачно. Кусочки сухаря, которые мы насаживаем на удочки, размокают в воде. Приходится отказаться от дальнейших попыток. Мы только без всякого толку тратим сухари, нашу единственную пищу, а ведь пришла пора считать даже крошки.