Архипелаг исчезающих островов - Платов Леонид Дмитриевич (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений .txt) 📗
…Устроились мы в бывшем студенческом общежитии между Пречистенкой и Остоженкой. То была необычная квартира. За сравнительно короткий срок она переменила нескольких хозяев. До революции здесь обитал какой-то богатей, роскошествовавший в просторных высоких комнатах, отделанных под дуб, с тяжелыми лепными карнизами. Потом его вытряхнули вон, а дуб и карнизы остались, но уже перегороженные стеночками. По коридору, громко переговариваясь и хохоча, забегали студенты и студентки, на разные голоса завыли на кухне примусы, и в ванной поселился мрачный ветеринар с усами и бородой.
В спешке понаделали слишком много комнат, и самого разного калибра. Одна была так велика, что в ней помещался чуть ли не целый курс, в другой, казалось, живет всего один лишь платяной шкаф, чудом уцелевший от богатея после всех перемен.
Прошло пять-шесть лет, и характер квартиры вновь изменился. Большинство студентов окончило вузы, иные переженились, обзавелись детьми. Со всех сторон понаехали к ним родственники в провинциальных салопах и тулупчиках, коридор заполнился чемоданами, раскладушками, корзинами и картонками, а на кухне появились бранчливые старушонки, которые вместе с клопами понавезли уйму кухонных дрязг и распрей.
В бывшем студенческом общежитии очутился даже нэпман с семьей, обменявшийся с кем-то комнатами. «Частнокапиталистический сектор», — называла его наша молодежь и особенно вызывающе выбивала чечетку перед обитой войлоком нэпманской дверью. А наряду с ним сохранился и одинокий пожилой студент, носивший усы торчком и эспаньолку образца 1913 года. Он учился в своем ветеринарном институте что-то уже одиннадцать или двенадцать лет. Бури и штормы проносились над его головой — мировая война, революция, гражданская война, — а он все учился и учился. Да, припоминаю: именно двенадцать! Как-то по коридору, напевая и приплясывая, промчалась одна из рабфаковок, а ветеринар, который по обыкновению корпел над своими учебниками, выскочил из ванной и закричал ей вслед: «Трулялям? Трулялям? Из-за этого вашего „трулялям“ я двенадцать лет институт не могу кончить!»
Возможно, дело было не только в «трулялям». Багровое лицо бедняги, к сожалению, выражало только натугу, ничего больше. Впрочем, он был безобидный, хоть и мрачный, и мы с Андреем быстро сошлись с ним.
Мы вообще сразу освоились в этом мирке: сочувствовали «вечному студенту», ухаживали за рабфаковками, презирали старушонок, трусливо сгибавшихся над своими примусами («Как бы сосед керосину не отлил»), и коллективно ненавидели проникший в нашу квартиру «частнокапиталистический сектор».
Мадам, супруга нэпмана, чуть ли не каждый день ходила жаловаться на нас в домоуправление: «Из угловой комнаты студенты — ну, этот, кудрявый, и товарищ его, в кожаной куртке, — опять с семи утра топали по крыше, а крышу, учтите, три года не ремонтируют, крыша и без того течет».
Мы занимались на крыше закалкой. Даже зимой выскакивали на чердак, голые по пояс, быстро пролезали в узкое чердачное окно и выбегали на крышу, делая руками такие движения, точно плыли брассом.
Холодно? Вздор! Сейчас будет тепло!
Пританцовывая, обеими горстями захватывали побольше хрустящего снега, с силой растирали спину, грудь. Потом — бегом вниз, по винтовой лестнице, к крану на кухне. Вода после снега казалась всего лишь прохладной.
— Хорошо! Ух и хорошо же!..
Говорят, по-настоящему здоров тот, кто не ощущает своего здоровья. Это не так. Мы ощущали свое здоровье. Мы даже щеголяли приобретенной на крыше неуязвимостью. В лютые морозы, когда на улице все горбились и прятали носы в воротники, я и Андрей беззаботно сдвигали фуражки на затылок. Ни кашне, ни меховых шапок, ни зимних пальто не носили из принципа. Подумаешь: 56-я параллель! Нам в будущем зимовать на 76-й или 86-й!..
Крыша была нашим владением не только зимой, но и летом. Выходили сюда в одних трусах и готовились к зачетам, подстилая коврик, чтобы не так обжигало железо. Надо было набрать побольше солнышка внутрь, про запас, в предвидении долгих бессолнечных зим в Арктике.
На крыше, кроме того, удобно было проверять друг друга по метеорологии.
— Какие облака проплывают, Андрей?
— Цирусы.
— Врешь, врешь! В учебник загляни. Кумулюсы! Видишь, пышные, будто взбитая мыльная пена.
Крыша называлась у нас верхней палубой. Комнату снисходительно именовали кубриком. Она и в самом деле была похожа на кубрик: узкая, длинная, отделенная тонкой переборкой от соседней.
Приятно было воображать себя на ледоколе, уже в пути.
То и дело поглядывая на маленький компас, висевший рядом с расписанием занятий в университете, мы постепенно подвигались к нашим островам. Я шутил, что каждая прослушанная нами лекция, каждый сданный зачет приближает нас к островам по меньшей мере на милю, а то и на две…
А с Лизой мы встретились в Библиотеке имени Ленина.
Новое здание в середине двадцатых годов еще не было построено, и все многочисленные посетители, преимущественно студенты, теснились в старом зале. Был тот час, когда в зале делается особенно уютно от зеленого теплого света абажуров. Мы стояли с Андреем на «антресолях», у перил, как раз там, где прибита дощечка с надписью: «Стоять воспрещается» — и где, несмотря на это, всегда толкутся влюбленные парочки, а также одиночки, сосредоточенно прожевывающие свои бутерброды.
— Петр Арианович сидел за одним из этих столов» — сказал я, глядя вниз.
— Угу! — пробормотал Андрей. — Накануне приезда в Весьегонск…
— Как странно, что мы здесь, где он обдумывал свою гипотезу!
— Что же странного? Сначала он был, теперь мы…
Стоявшая неподалеку девушка с любопытством вскинула на нас глаза. Я принял небрежную позу, прищурился и отвернулся.
Вдруг меня тронули сзади за локоть и спросили таинственным шепотом:
— Курс норд-ост, верно?..
Слова прозвучали как пароль. Я с удивлением оглянулся.
Это могла быть только Лиза! Кто же, кроме нее, знал курс к нашим островам?
Но девушка ничем не напоминала бывшую девчонку с косичками. Она была в клетчатом опрятном платьице, в туфельках на низком каблуке. Над головой не торчали смешные мышиные хвостики: волосы были острижены коротко, «под мальчика», по тогдашней моде, только надо лбом оставлена небольшая прядка, которой девушка встряхивала по временам. Однако ладошка была такой же теплой и твердой. И сразу вспомнилось, как мы, взявшись за руки, бежали по улицам Весьегонска, окутанным вечерним туманом.
— Я сразу же поняла, что это вы, — с сияющим видом объявила она, продолжая держать нас за руки. — Ты так же щуришься, Леша, а Андрей глядит таким же букой.
Но тут с кислым лицом приблизилась к нам библиотекарша и попросила «восторги по случаю встречи» перенести на лестницу.
В тот же вечер Лиза затащила нас к себе.
Она жила в общежитии студентов консерватории, хотя училась на рабфаке и к музыке не имела никакого отношения. Просто устроилась с девушкой, случайной попутчицей, с которой познакомилась в поезде, подъезжая к Москве.
В открытые окна комнаты на третьем этаже несся многоголосый шум. От стены дома, стоявшего напротив, звуки отражались, как от огромного экрана. Львиный бас разучивал арию варяжского гостя, колоратурное сопрано старательно выводило рулады. Пиликали скрипки, рычали трубы, мимо струились нескончаемые гаммы, перегоняя друг друга. То был как бы музыкальный срез этого трудолюбивого, словно улей, дома.
— В такой обстановке, — пошутил я, — немудрено самой начать писать фуги или оратории.
— Пробовала. Не выходит, — вздохнула Лиза. — Соседки по комнате говорят, что мне белый медведь на ухо наступил: он тяжелее бурого.
Вообще, по ее словам, она должна была еще «найти себя». А что это, собственно, означало: найти себя?
— Обратилась бы в милицию, в бюро утерянных вещей, — поддразнивал я.
Она не обиделась. Только повернула ко мне узкие, как у китаянки, красивые глаза и сказала:
