Старый патагонский экспресс - Теру Пол (книги полностью бесплатно txt) 📗
Можно было не сомневаться, что я попал в другую страну. Хотя мужчины без шей, чванливые полицейские и искалеченные люди — явление интернациональное, торговец чесноком был латиноамериканцем на все сто процентов. Он был толстым и носил рваную рубашку и засаленную шляпу; еще он был невероятно грязным и выкрикивал не переставая всего три слова. Эти признаки тоже нельзя было отнести к характерным — он вполне мог оказаться на рынке где-нибудь в Кливленде. Но его бесспорно отличало то, каким образом он носил свой товар. Он надел ожерелье из головок чеснока на шею, и еще одно опоясывало его пузо, и еще два свисали с плеч, и в руках он тоже держал чеснок! Так он и бродил в толпе, весь в веригах из чеснока. Нужно ли искать еще более выразительный пример различия двух наших культур, чем этот малый? На техасском конце моста его бы моментально арестовали за нарушение норм санитарии, здесь же до него никому не было дела. Но с другой стороны, что такого странного в привычке носить чеснок на шее? Возможно, ничего, кроме разве что того, что он не сделал бы этого, не будучи мексиканцем, а я не заметил бы, не будучи американцем.
Город для мальчиков — он же Зона — в точности соответствовал своему названию, практически полностью представляя собой воплощенный кошмар (или рай?) подростковых сексуальных фантазий. Он был пропитан страхом и вожделением, это был город либидо, где любой мог осуществить свои самые извращенные желания. Он был подобен ребенку, равнодушно отвечающему на приставания возбужденного любовника, вот только ни один ребенок не получает удовольствия от этой связи. Холодные и дождливые зимние месяцы, вынужденный простой в межсезонье превратили большинство проституток, трудившихся в Зоне, в алчных демонов любви. Они выли и бесновались, они хватали вас за руки, они пытались поймать вас за рукава, они предлагали выполнить любую вашу сексуальную прихоть. Я почувствовал себя Леопольдом Блумом, продираясь через этот бесконечный бордель, в который превратился ночной город, и чувствуя себя крайне неуютно, потому что малейшее проявление интереса могло привести к весьма неприятным последствиям. Что самое плохое — мне действительно было любопытно. Я не собирался ни осуждать, ни поощрять эти бедные изувеченные души, неверно истолковавшие мое поведение равнодушного зрителя, бродившего по мясному рынку сексуальных услуг. И моя мина «Я только смотрю» лишь подогрела их алчность.
— Мистер!
— Простите, я спешу на поезд.
— А когда он отходит?
— Через час.
— Но это же целая куча времени! Мистер!
Беспризорники, старухи, калеки, торговцы лотерейными билетами, разряженные юнцы, продавцы выкидных ножей, бары с текилой и грохочущей музыкой, отели с кишащими в постелях клопами — все это совершенно выбило меня из колеи. Признаюсь, меня чем-то заворожила вся эта свистопляска, однако я слишком боялся, что плата за мое любопытство может оказаться несоразмерной. « Если вас не интересует это, — сказала милая девчушка, самым соблазнительным образом задирая свою юбочку, — то зачем вы вообще здесь оказались?»
Это был хороший вопрос, и, не найдя на него ответа, я предпочел удалиться. Я отправился в кассу Мексиканской железной дороги, чтобы купить билет на свой поезд. Город находился в откровенно плачевном состоянии: мне не встретилось ни одного дома со всеми стеклами в окнах, ни одной улицы без брошенной машины, ни одного переулка без кучи отбросов. И в этот мертвый сезон, когда никто даже не пытался приукрасить его для туристов, он производил самое отталкивающее впечатление. Но ведь это наш базар, а не мексиканский. Каков купец — таков и товар.
Но были здесь и нормальные жители. Когда я платил за место в «Ацтекском орле», то мельком упомянул вежливой и обходительной дежурной, что только что вырвался из Зоны.
Она закатила глаза и сказала:
— Хотите, я вам признаюсь? Я не знаю, где это место.
— Совсем рядом. Всего в…
— Нет, не надо. Я живу здесь два года. Я знаю, где мой дом, где моя работа и где моя церковь. И этого мне довольно.
Она сказала, что я с большей пользой проведу время, если посмотрю на местные сувенирные лавки (она называла их «курио»), а не буду ошиваться в Зоне. И я воспользовался ее советом по пути на вокзал. Среди предложенных мне сувениров, конечно, преобладали корзинки, открытки и выкидные ножи. Но также я увидел пластиковых собачек и Иисусов, и резные женские портреты, и всевозможные украшения для церкви — в том числе и венок из роз толщиной с корабельный канат и с цветками размером с бейсбольный мяч. Он висел на копьях чугунной ограды, и рядом красовались фигурки святых, изуродованных аляповатой краской. И на каждом предмете имелась табличка: «Сувенир из Нуэво-Ларедо». Самое смешное, что все эти «курио» имели одно-единственное предназначение — служить доказательством тому что вы здесь побывали: кокосовый орех, вырезанный в виде обезьяньей морды, глиняная пепельница, сомбреро — они были совершенно бесполезны без этой подписи с названием Нуэво-Ларедо, однако выглядели намного более вульгарно, чем все, что мне пришлось увидеть в Зоне.
Возле вокзала расположился человек, выдувавший стеклянные трубочки и гнувший из них модели автомобилей. Его отточенное ремесло показалось мне настоящим искусством, но результат — всегда одна и та же модель — разрушил все очарование. Эта тончайшая работа, это хрупкое стекло требовали многих часов кропотливого труда, вполне способного создать нечто прекрасное, но завершавшегося очередным пошлым сувениром. Он когда-нибудь делал что-то еще?
— Нет, — сказал он. — Только эту машину. Я видел картинку в журнале.
Я спросил, давно ли он видел эту картинку.
— Никто еще не задавал мне такой вопрос! Это было лет десять назад. Или больше.
— А где вы научились работать со стеклом?
— В Пуэбло, не здесь, — он на миг оторвал глаза от своей горелки. — Не думаете же вы, будто можно чему-то научиться здесь, в Нуэво-Ларедо? Это одно из традиционных ремесел Пуэбло. Я научил ему и свою жену, и детей. Моя жена делает маленькие пианино, а мой сын — животных.
Снова и снова одно и то же: машина, пианино, животные. Это не так разочаровывало бы меня, если бы речь шла о механизированном массовом производстве каких-то предметов быта. Но столь совершенное мастерство и терпение, растраченные на какой-то хлам… Это выглядело непростительной тратой ресурсов — впрочем, немногим отличаясь от Зоны, которая превращала милых робких девушек в алчных развратных фурий.
Накануне днем мне пришлось оставить свой чемодан в привокзальном ресторане. Я напрасно пытался найти камеру хранения. Девушка-мексиканка отодвинула в сторону свою тарелку с бобами и сказала: «Вот, держите». И протянула мне клочок бумаги, а своей помадой намалевала «Пол» на моем чемодане. Я понял, что больше не увижу свой багаж.
И теперь, в тщетной попытке все же получить чемодан назад, я протянул обрывок бумаги другой девушке, оказавшейся за стойкой. Она рассмеялась и подозвала косоглазого мужчину, чтобы показать бумагу ему. Косоглазый тоже весело расхохотался.
— Что тут смешного? — поинтересовался я.
— Мы не можем прочесть, что она написала, — сообщил косоглазый.
— Она написала по-китайски, — сказала девушка. Почесывая живот, она продолжала разглядывать бумажку. — Что это значит: пять или пятьдесят?
— Давайте считать, что пять, — предложил я. — Или спросим у нее. Она где?
— Она… — Теперь косоглазый заговорил по-английски… — Она почла гуляй!
Тут они оба просто закатились от хохота.
— А мой чемодан, — напомнил я. — Он где?
— Нету, — выдала девица, но не успел я и рта раскрыть, снова захихикала и вынесла его из кухни.
Спальный вагон в поезде «Ацтекский орел» оказался в самом хвосте состава, и я совершенно выбился из сил, пока дотащился до него. Мои английские непромокаемые туфли, специально приобретенные для этой поездки, насквозь промокли, и моя одежда тоже была сырой. Я, как носильщик-кули, водрузил чемодан на голову, но это привело лишь к приступу мигрени и потокам холодной воды, устремившейся мне за шиворот.
