Семьдесят два градуса ниже нуля - Санин Владимир Маркович (книги бесплатно без онлайн TXT) 📗
— Драться не дам, я с Игнатом согласный, — хмуро сказал тот.
— Куда мне драться… — Лицо Сомова скривилось, голос дрогнул, перешел в шепот: — Подохнуть бы спокойно…
— Все высказались? — тихо спросил Гаврилов.
И, подождав мгновение, взревел:
— Эй, ты, мокрица, протри глаза, слез на дорогу не хватит! Разнюнился… баба! Слюни распустил… На тот свет собрался? Туда тебе и дорога, живые по такому сморчку плакать не будут! — И свирепо повернулся к Валере: — Зачем их уговаривал, кто разрешил?! Пусть бы улетели к чертовой матери, чем гирями на ногах висеть! Молчать, когда начальник поезда говорит! (Все свирепея.) Да, виноват — баб в поход взял! Зачем свой троллейбус бросил, если кишка тонка? (Сомову.) А ты чего писал «с благодарностью принимаю приглашение», когда знал, что я не в Алушту собрался? (Это Маслову.) Тьфу! Я вам дам помирать, на том свете тошно будет!
Перевел дух, бешеным взглядом обвел притихших людей:
— Чего носом стол долбишь? (По адресу Леньки.) За девками бегать легче, чем по Антарктиде ходить? А вы? (На братьев.) Полудохлый тюлень веселее смотрит! Зарубите себе на носу каждый: помереть никому не позволю. Пригоним хотя бы полпоезда в Мирный — ложись и помирай, кто желает. Тебя, Сомов, отстраняю от машины, сдай Жмуркину Антону. С тобой, Маслов, разговор особый. Всем пить чай и располагаться на отдых.
— Не вставайте, ребята, сам разолью, — заторопился Петя. — Пейте, ребята, пока горячий.
— Раз пошла такая пьянка… — сбивая напряжение, пошутил Алексей Антонов, — разреши, батя, каждому по сигарете.
Закурили, молча и с наслаждением подымили.
— Ты главное ответь, — поднял голову Сомов. — Когда с Востока уходили, знал или не знал про солярку?
— Не знал, Вася, честно говорю, — ответил Гаврилов. — А если б знал… — докурил до пальцев сигарету, загасил в пепельнице, жестяной крышке из-под киноленты… — все равно пошел бы!
— Один? — недоверчиво спросил Маслов.
— Один в поле не воин. — Гаврилов взял протянутый Валеркой окурок, благодарно кивнул, жадно затянулся. — В походе одному делать нечего. С Игнатом пошел бы, с Алексеем, с Давидом, с Валерой. «Коммунисты, вперед!» — как когда-то на фронте… И Ленька небось посовестился бы дядюшку, почти родного, бросать. А может, и еще кто.
— Как главный фрикцион или коробку менять, все бегают, орут: «Где Тошка? Куда задевался Тошка?» — затараторил Тошка. — А как в кино идти или пряники жевать, про Тошку никто ни ползвука!
— И Тошка, — серьезно добавил Гаврилов. — Нельзя было, сынки, не идти в этот поход… Был у меня кореш — комбат Димка Свиридов, два года рядом провоевали, сколько раз друг друга из беды вытаскивали — и счет потерял. Да такое никто на фронте и не считал, там, как и у нас в полярке, выручил друга — и знаешь: завтра он тебя выручит. Так я вот к чему. Зимой сорок пятого Вислу форсировали, нужно было до зарезу с тыла прорваться к деревне. Гаврилов рукой сдвинул посуду и при помощи вилок показал, как располагались стороны. — А с тыла, вот здесь, по разведданным, то ли было, то ли могло быть минное поле. Времени в обрез, не возьмем деревню, посередь которой шло шоссе, — сорвется операция. Сподручней всех заходить в тыл было свиридовскому батальону, а Димка, мы ушам не поверили, стал тянуть резину: так, мол, и так, машины не в порядке, личный состав неопытный, боеприпасов недокомплект… Что на него нашло, никто понять не мог. Другой батальон с тыла бросили. На минах три танка потеряли, остальные прорвались, взяли деревню… А со Свиридовым я до конца войны не здоровался, на разу руки не подал. Не знаю, где он сейчас, чем командует…
— Поня-ятно, — протянул Игнат.
— Не хотел, сынки, чтоб вся Антарктида плевалась в нашу сторону, если б на следующий год Восток закрыли, — закончил Гаврилов. — Я-то что, я уже на излете, а вам жить да жить да людям в глаза смотреть…
На камбузе с каждой минутой холодало, под каэшки лез мороз.
— Полаялись и забыли, батя, — с извинением проговорил Маслов. — Не из капрона нервы, сам понимаешь. И помирать опять же никому не охота.
— Не помрем, — сказал Давид. — С Комсомольской дорога под горку пойдет, полегче будет.
— Факт, — поддержал Алексей. — Морозы ослабнут, повысится и давление воздуха и количество кислорода в нем.
— Выйдешь на улицу, — размечтался Тошка, — а там сущая чепуха: минус пятьдесят. Сымай кальсоны и загорай!
Растаяли, заулыбались.
— Как вернемся, — продолжал мечтать Тошка, — соберу пингвинов штук тыщу, расскажу им лекцию про поход. А если кто каркнет, что брешу, — перья из… повыдергаю!
На этот раз не выдержали, рассмеялись.
— Все, Давид, — вытирая слезы, пробормотал Валера, — побаловал тебя, и баста. Тошка, собирай чемоданы — и домой!
Тошка вопросительно взглянул на Гаврилова.
— Пойдешь вместо Сомова, — еще раз повторил Гаврилов. Сомов хрустнул пальцами.
— Ну, батя, вылез из оглоблей, было такое… Только машину сдавать не принуждай, рано списывать меня в пассажиры, пригожусь…
— Сдашь, — проговорил Гаврилов, — на одни сутки. Отдохнуть тебе надо, Вася.
— На сутки — другое дело, — обмяк Сомов. — А то «сдай машину», бог знает, чего подумаешь.
— Кончен бал. — Гаврилов поднялся. — По спальням!
И все разошлись «по спальням». Дежурные разожгли печки-капельницы, салон «Харьковчанки» и жилой балок быстро прогрелись, а в тепле раздеваться одно удовольствие. Залезли в мешки с пуховыми вкладышами, глаза сами собой закрылись, Светало. Понемногу выплывал из тьмы желтый диск, окрашивая в нежно-розовые тона снег и часть небосклона, а позади, где-то над Южным полюсом, густел темно-синий занавес. И оттого солнце казалось не настоящим, а бутафорским, словно осветитель в театре баловался своим искусством. Лучи были косые, на все пространство их не хватало, и на теневых участках снег казался то изумрудным, то красноватым. Но так продолжалось недолго, часа полтора. А потом, по мере того, как солнце пряталось, нежно-розовые тона превращались в багровые, с каждой минутой темнея. И вскоре на почерневшее небо выплыли луна и звезды.
Однако люди ничего этого уже не видели. Точнее, видели, и не раз, но не сейчас, а в прошлые походы, когда шли днем, а спали ночью.
Поезд спал. Утихли двигатели, умолкла рация, и лишь слегка посвистывал ветерок, чуть взметая снежную пыль.
Так спит пружина, пока ее не натянут. Но пружине легче, она стальная, а люди сделаны из плоти и крови.
ВАСИЛИЙ СОМОВ
Сомов заснул в тишине и проснулся от тишины. Выглянул из мешка — никого. Тело протестовало, требовало покоя, но оно всегда протестует и требует, к этому Сомов давно привык. Жаль покидать мешок, так бы, кажется, всю жизнь в нем и провалялся. Слава богу, тепло из балка выдуть еще не успело. Значит, только-только остановились, прикинул Сомов. Проканителишься минут двадцать — будешь лязгать зубами, надевая штаны при минусовой температуре. Вылез. На нижнее шелковое белье надел шерстяное, потом свитер из верблюжьей шерсти, кожаную куртку, каэшку — штаны и телогрейку опять же на верблюжьей шерсти, натянул унты, подшлемник, шапку и, запакованный по всем правилам, вышел из балка на мороз.
Первая мысль: утро, сутки проспал, и впереди снова сон, вместе со всеми. Это хорошо.
Глянул — Комсомольская! Полузасыпанный домик, раскулаченный тягач, что еще в позапрошлом походе бросили, разбитые ящики, разная рухлядь… А цистерна? Круто обернулся, увидел метрах в двухстах цистерну и возле нее людей. Побежал бы, да нельзя здесь бегать, шагом дойти — и за то ногам спасибо. Дошел, не стал задавать вопросов, потому что увидел, как Игнат вытаскивает из горловины щуп, залепленный густой массой.
Завернул Игнат горловину, спустился вниз.
— Привет, Плевако!
Постояли, понурясь. Жали, рвались на Комсомольскую… Была надежда, и нет ее. Гаврилов махнул рукой, пошел к домику, за ним потянулись остальные. Ни слова никто не сказал. Но — удивительное дело! — думал Сомов о цистерне на Комсомольской много раз и замирал от этих дум, а удар перенес без горечи, даже равнодушно. Потому что кожей чувствовал: быть и в той цистерне киселю, и потому, что весь выплеснулся во вчерашнем разговоре, и еще потому, что хорошо выспался и скоро снова ляжет спать на восемь часов. А там видно будет.
