Нет билетов на Хатангу. Записки бродячего повара. Книга третья - Вишневский Евгений Венедиктович

— А может, зря я тогда Турпана так привечаю?..

— Сейчас ничего, сейчас можно: время сытое и ленивое, а вот зимой, когда настоящая у них работа, да ежели еды в обрез — тогда держи ухо востро. Опять же кого вожаком запрягать — тоже сообразить надо. Тут кого попало не поставишь. Вот, к примеру, твой Турпан — самый умный и самый, пожалуй, сильный пес, а попробуй я его вожаком поставить, дела не будет. Потому — жулик, лентяй и захребетник, ни авторитета у него, ни ярости в работе. И вожаком ему не быть никогда. Загрызть его, может, и не загрызут, силен и хитер он для этого, а вот слушаться ни за что не станут, а Моряк — он хоть и мельче, и силы у него той нет — вожак по сути, и все псы его слушаются. Эх, ну зачем этому прохиндею, — Кеша кинул в Турпана куском нерпичьего сала, — такие стати?! Вон какая грудь, в две совковые лопаты!

Из избы вышла Маша и стала собирать во дворе щепки для печки, прислушиваясь к нашему разговору.

— А отчего это у тебя все псы, Кеша, кобели? — спросил я. — Им, поди, с сучкой-то веселее бы было. Да и щенки тебе бы пригодились.

— Да ну их, сучек, к такой матери, одна морока с ними... Тут и так-то, как они свалку затеют, шерсть до потолка, пока их растащишь, а была бы сука — они бы день и ночь из-за нее грызлись, визг бы до самого Преображения стоял. Был у меня кобелек один, Мишка, маленький, серенький, но ничего, работящий, в упряжке хорошо бегал, так он зимой по торосам на Преображение ушел. Сучка там, понимаешь ли, потекла, так он, стервец, за тридцать километров это учуял.

— Кобели, они все такие, — вдруг встряла в наш разговор Маша.

— Чего-о-о?!! — взвился Кеша, и Маша, подхватив свои щепки, опрометью кинулась в избу.

— И где же он теперь, этот Мишка-то? — спросил я.

— Известно где, там, на острове, где же ему еще быть? Вот лед уйдет, ребята с Преображения ко мне непременно будут: рыбки половить да гусей пострелять. Тогда они Мишку-то с собой и прихватят. Да еще одну собаку мне Валерка-радист пообещал дать. Потом, лесу они мне посулили березового и елового на полозья к нартам... Валерка-то этот на будущую зиму сюда, на мой участок, просится. А что, участок хороший: главное — на косу моржи приплывут. Большущее стадо бывает — голов по четыреста. А уж как поплывут, рев стоять будет — что от пароходов... Ну и нерпы здесь, как видишь, хватает, омуль годами хорошо идет в сети. Опять же капканов у меня по тундре штук семьсот стоит, не меньше. Все в полной исправности... Привады года на три по тундре разбросано. Изба теплая, да и еще избы по участку есть... Чего же так-то не охотиться?..

— А как же ты?

— А я все, шабаш, завязываю с этим делом... Последнюю зиму [15], однако, охотничаю. Потом на пенсию пойду. Куплю себе где-нибудь на Украине домик с яблонями и там помирать буду. Копейка-то у меня добрая есть, я тебе не Витька Осипов.

В продолжение этого длинного разговора мы в два ножа обезжирили нерпичью шкуру, выполоскали ее в море и затем, изо всех сил растянув, прибили к бревнам на восточной стене избы для просушки.

А у наших геологов на обнажении (на «стриптизе», как шучу я) случилось происшествие: Тамаре в голову угодил довольно приличный камень и набил здоровенную шишку. Однако поначалу я подумал, что пострадала не она, а Валера: он был бел как мел, и лоб его был покрыт испариной. Свое состояние он пытался скрыть шутливым тоном.

— Ты уж поаккуратней работай, Тамара, — вроде бы и шутил он, а у самого дрожали губы, — а то как я перед Владимиром Степановичем [16] оправдаюсь?.. Случись с тобой что, он меня разом отовсюду уволит, да так, что никто никуда потом не возьмет.

Шутки шутками, но склоны, где работают наши геологи, лавиноопасны, в особенности в такую погоду, как нынче: моросит мелкий, противный дождичек, который всегда бывает (да еще и с ледяной крупой) при треклятом северо-восточном ветре. Хорошо еще, что работают наши ребята в меховых шапках, которые служат им некоторыми амортизаторами, а надо бы сюда строительные каски, да вот не запас их наш начальник, не предусмотрел.

1 августа

Сегодня Шеф объявил выходной, тем более что дует все тот же проклятый северо-восток с ледяной изморосью. Ребята приводят в порядок свои коллекции, устраивают баню. Учтя горький Тамарин опыт, они делают ее не посреди тундры, а на галечной терраске — там от тепла земля уже не поплывет. Сняли «мужскую» палатку, поставили ее на косе, заволокли туда железную печку, наготовили дров и воды.

Сегодня к вечеру Кеша с Машей должны нанести нам ответный визит — мне заказан большой торжественный ужин. Самое же главное — я должен испечь хлеб. Прикатил к Кешиному дому железную бочку с дверцей (импровизированную печь для хлеба, сделанную, может, самим Кешей, а может, кем-то из наших предшественников-геологов), вкопал ее в галечник, вставил трубу, заложил жестянками дыры, что прострелил, развлекаясь, пьяный якут. Потом все доверху забросал галечником, так что на косе осталась торчать лишь труба. Ну вот печь и готова. Сделал пробную — санитарную — топку, а заодно проверил тягу. Тяга хороша, особенно при северо-восточном ветре (вот и от него, оказывается, есть польза). Замесил тесто, поставил его в избе возле печки, а сам пошел собирать дрова: на выпечку их надо много.

Вот уже и четвертый час на часах, а мое тесто подходить никак не желает: как видно, никуда не годятся наши дрожжи. (Кстати, с дрожжами у Кеши та же морока.) Потому-то они с Машей предпочитают лепешки, изжаренные на нерпичьем жиру. А поскольку визит назначен на семь вечера, ясно, что тесто наше никак не выходится, и хлеб мне придется печь ночью, после торжественного ужина.

И вот стол в нашей кают-компании накрыт (Коля сумел раздобыть даже пару веточек полярного одуванчика— пушицы). Стол, правда, довольно скромен: свежие лук и чеснок, болгарские консервированные помидоры, заяц, тушенный с картошкой и специями. И разумеется, домашняя перцо-вочка («солоуховка» [17]). Гости к мясу относятся равнодушно, зато охотно употребляют все остальное. Разговор поначалу идет вокруг национального вопроса.

— Глупый это народ, якуты [18], — говорит Кеша, понюхав корочку черного хлеба (из последней буханки, что привезли мы с Хатанги), — ленивый, злой...

Одно слово: бестолковщина. Был тут в Косистом учитель один, якут — так он на уроки каждый день пьяный приходил. Не выпивши, нет, пьяный, да такой, что на ногах еле стоит и даже языком почти не ворочает... Ну, писали, писали родители на него жалобы — и в Хатангу, и в Красноярск, и в Москву. Наконец добились своего: прилетают за ним... Ну, слава Богу, обрадовались все: сейчас ему, касатику, сорок седьмую статью врежут. Как же, врезали ему, держи карман шире... Русскому бы вломили, за мое поживаешь, да еще и посадили бы при случае... А этого увезти-то увезли, да только на повышение — дальше учиться послали. Чему уж такого дурака научить можно, не знаю. Вон мой Турпан, однако, куда умней!.. Эх, Рокоссовского на них нету! Загнал бы он их всех в болото да и перестрелял там к едрене Матрёне! Всем бы больше пользы было.

— Да, — подтвердил Шеф. — Бросовый народец. Дерьмо!

— Ну зачем же так, — вступился я за несправедливо обиженный народ. — Что за манеры это — обобщать. Во всяком народе есть и пьяницы, и никчемные люди, и умницы, и люди широкой души. Есть, между прочим, в Якутии поселок такой Верхне-Вилюйск, там физику и математику преподает учитель, якут. Так половина, а иногда и побольше, выпускников этой школы поступают в Московский, Новосибирский и Ленинградский университеты. Я сам принимал экзамен у этих якутов и могу сказать вполне ответственно: самого высокого класса знания у выпускников из этой школы.

— Ну, не знаю, — пожал плечами Шеф, — лично мне что-то ничего такого не попадалось... — И разговор на некоторое время затух.