Тропою архаров - Станюкович Кирилл Владимирович (книги серии онлайн .txt) 📗
Впрочем, на власть и авторитет в караване Урусбай, конечно, имел право. Только мы, молодые студенты, этого сначала не понимали.
Ведь Урусбай был поистине мастер своего дела, он абсолютно точно знал все дороги по Центральному Тянь-Шаню, все расстояния, все перевалы, все аулы. Он не только знал все переправы через реки, но и когда, в какое время дня можно переправляться.
Он знал где, когда и какой есть корм для лошадей, как обстоит дело с топливом, где какая дичь, где здесь живут люди. И что за люди.
Мало того, все эти люди почти без исключения были его родственниками.
По части лошадей он мог дать сто очков вперед любому животноводу, он знал и вьючку, и седловку, и уход, и лечение.
Нас же, зеленых студентов, он с первых слов убил на месте: все растения и всех животных Урусбай называл не иначе как по-латыни.
И хитер был старик совершенно исключительно, но как-то по-хорошему хитер, пожалуй, даже не хитер, а лукав.
Вот, например, к концу экспедиции садимся мы утром пить чай. В это время у нас было плохо с сахаром. Но Урусбай берет самый большой из наколотых кусков сахара, эдак в 100-150 граммов, и с какой-то нелепой внимательностью начинает его рассматривать. Затем он его неожиданно роняет в свою огромную кружку и с деланным ужасом кричит:
– Уронил! Уронил! – и оглядывает всех нас с комически испуганным видом.
Что же делать, не вытаскивать же теперь мокрый кусок у него из чая!..
Но, несмотря на подобные штуки, сердиться на него было невозможно.
Кажется, всегда в жизни он держался так. По его собственному рассказу, когда он крал себе жену, то поступил следующим образом. Поставил свою юрту недалеко от юрты родителей невесты. Затем украл невесту и ускакал с ней, а когда все бросились их искать, вернулся и спрятался в своей собственной юрте, стоявшей за 200 шагов от юрты родителей невесты. Там прожил он с молодой женой целую неделю, пока его родственники не уладили дело. Он обещал уплатить калым, все успокоились. Но калыма он так и не заплатил.
Вообще, хитрый был старик – хитрый, но приятный.
Урусбай вошел в нашу экспедицию не один, он взял с собой двух помощников: Асыла и Дюшамбая. Вот после этого и началось по существу формирование нашей экспедиции.
Мы покупали лошадей, кошмы, седла, подковы и уздечки, продовольствие и брезенты. Мы бегали по магазинам, по базару, мы носились, не жалея ног, по мастерским и по кустарям. И в течение нескольких дней снаряжение экспедиции было закончено и караван сформирован.
Вечером второго дня, после выхода из Пржевальска, наши палатки уже стояли на берегу веселой горной реки. А кругом в долине и по склонам шумели, раскачивая густыми мохнатыми ветвями, тяньшанские ели. Они удивительно красивы – эти почти пирамидальные ели, и их узкая, как у кипариса, крона высоко вонзается в синее-синее южное небо.
Под елями росли густые и высокие травы, а там, где ели сходились погуще, сплошным ковром землю покрывали золотистые мхи. И в этом лесу порой можно было видеть, как, раздвинув мох, выглядывала на солнечный свет ярко- красная головка сыроежки.
Вечером горел костер, освещая палатки, вокруг которых поднимались травы и огромные, как колонны, серые стволы елей. Шумела река, и Даниил Николаевич, смотря на пылавший костер, рассказывал. Кругом, мирно позванивая уздечками, паслись лошади, и пар от закипавшей каши волновал наши голодные желудки.
– Хорошо,- прерывая рассказ, сказал Даниил Николаевич,- наконец мы в поле, наконец начинается экспедиция. И знаете, нам не хватает только одного – нам необходима собака.
Услышав это, я посмотрел на Даниила Николаевича и засмеялся, и все засмеялись, так это было неожиданно и так кстати. Прямо против него, на краю освещенного круга стояла собака. Откуда она взялась – неизвестно. Но это действительно была собака; повернув голову набок, она внимательно смотрела на Даниила Николаевича.
– Рыжий,- сказал я,- Рыжий (иначе нельзя было и назвать эту прямо-таки огненную собаку), иди сюда! – И она, несколько боязливо поеживаясь, неуверенно, но все же двинулась к нам.
Следующая наша ночевка была уже в высокогорьях, выше верхней границы леса. В это весеннее время цвели купальницы, и высокогорные луга горели ярко-желтым цветом. Среди лугов по склонам гор широкими пятнами темной зелени выделялись куртины стелющейся арчи. Здесь, между кустами арчи, среди ярко цветущих купальниц стояли наши палатки.
На этой стоянке дважды прославился наш зоолог Сашка. Он с утра «ушел за фауной». Так почему-то всегда говорили наши зоологи, когда уходили на охоту. Так вот, ушел Сашка и встретил фауну – дикую козу. Он выстрелил по этой фауне, не взведя курка. Обиженная фауна не стала ждать, убежала!
Но всего интереснее то, что Сашка пришел, рассказал нам всем об этом, послушал, как мы смеемся по этому случаю, обиделся и опять ушел за фауной.
Вернулся он только к вечеру и долго молчал. Но не выдержал и рассказал нам еще более интересную историю. Оказывается, он и вечером умудрился повторить свой трюк, на этот раз несколько видоизменив его. На этот раз, встретив дикую козу, он стрелял уже из незаряженного ружья.
– Дело в том,- сообщил он мне доверительно,- что, видимо, я методически не продумал, не подготовил все, что нужно, от этого у меня и неудача. Нужно все методически продумать.
На следующий день, миновав пояс низких, густых кобрезиевых лугов, покрывавших жесткой щеткой все склоны, мы дошли до морен. По морене поднялись на ледник Заукучак и, пробивая узкую дорожку по снегу, покрывавшему ледник, поднялись на перевал. Нам было легко это сделать – мы шли с раннего утра, и над нами было безоблачное небо, а воздух был неподвижен. Не всем так везло, как нам.
Давно, еще до революции, большой караван, застигнутый на этом перевале бураном, почти полностью погиб. Люди были похоронены, но трупы лошадей, верблюдов, ишаков и баранов все еще постепенно вытаивают из снега и льда летом.
Мне даже почудилось, что рядом с трупом вмерзшей в ледник лошади я вижу скорченную фигуру замерзшего человека. Я не подошел ближе, чтобы удостовериться в этом, да может быть мне просто показалось. Мне стало немного жутко, и я думал: как не повезло этим людям, как бились они в снегу, как постепенно теряли силы, как засыпали, привалившись к своим лошадям и верблюдам, чтобы уже никогда не проснуться.
Контраст между северными и южными склонами Терскей-Алатау поразителен. На этих южных склонах мы не увидели ни богатых высокогорных лугов, ни еловых лесов. Да и склоны самого хребта быстро переходили в ровное, слабо всхолмленное высокогорное плато. Это были знаменитые сырты.
Ровные и на первый взгляд безжизненные сырты, лежащие перед нами, уходили далеко к западу и востоку. Блестели разбросанные здесь и там небольшие озера и медленно текущие меандрирующие ручьи и реки, темнели огромные вросшие в землю валуны.
И по этой безжизненной равнине со страшной силой несся ветер. Он встретил нас на спуске с перевала, провожал целый день, пока мы шли по плато до высокогорной тяньшанской обсерватории, дул весь следующий день, и следующую неделю, и все лето, которое мы провели здесь.
Ветер, непрерывный ветер,- вот самое яркое впечатление, которое оставляют сырты Центрального Тянь-Шаня. Ветер, который не дает писать, трепля листы записной книжки, рвет гербарную бумагу, тушит спичку, от которой вы хотите прикурить, уносит решительно все, что не привязано или не придавлено камнем,-бумагу, папиросы, фуражку, даже консервную банку, если ее опорожнили.
Ветер не только мешает работать, он мешает думать. Он, кажется, выдувает мысли из головы, и от него страшно устаешь к концу дня.
Посредине этого плато, у подножия небольшого склона, стоит невысокое здание. Это высокогорная тяньшанская обсерватория; сзади уступ защищает ее от ветра, впереди – ледники и белые гребни хребта Акширяк. А кругом, вправо и влево, широкие, чуть всхолмленные равнины сыртов.
Здесь, в обсерватории, мы и обосновались на все лето. Отсюда мы делали то близкие, то далекие вылазки. В одной из Комнат обсерватории мы обрабатывали свои сборы, перекладывали и сушили растения, препарировали шкурки птиц, переписывали дневники и проявляли пластинки. Здесь обсуждались результаты наших вылазок и продумывались планы дальнейшей работы. Сюда мы возвращались отдохнуть. Здесь мы ели и спали, веселились и ругались. Здесь мы и жили и работали. В нашей комнате было тесно, в ней было свалено все снаряжение, а на окне стоял граммофон. Это был довольно-таки почтенный товарищ, он прожил, видимо, бурную трудовую жизнь и надеялся, что, оставшись без пружин, обретет здесь покой. Не тут-то было – искусные сотрудники метеостанции не дали ему отдохнуть. Они вертят его диск пальцем, и из его надтреснутой мембраны с хрипом и воем вылетают то дрожащие марши лейб-гвардейских полков, то лихие звуки матчиша – самого модного танца в 1907 году.
