Озерные арабы - Тесиджер Уилфрид (версия книг .txt) 📗

— Добро пожаловать!

Это был внушительного вида старик, высокий, но сутулый, с морщинистым лицом аскета, длинным носом и белой бородой. Вся его одежда состояла из куфии и длинной белой рубахи из тонкой, почти прозрачной ткани. Взяв подушку, заир положил ее поверх другой, лежавшей рядом со мной, и сказал:

— Откинься на подушки, так тебе будет удобнее.

Затем он начал разжигать огонь в очаге. Когда огонь разгорелся, заир добавил в него кизяки, сложив их наподобие карточного домика. Комната наполнилась едким беловатым дымом, и у меня стали слезиться глаза. Саддам сказал:

— Вот этот кизяк еще сыроват, — и вынул его из очага, но дыма меньше не стало.

Заир собрал посуду для чаепития и сел у очага, чтобы вымыть стаканы, блюдца и ложки в эмалированном тазу. Чай хранился в бумажном кульке, сахар — в жестяной коробочке. Пока заир и Саддам рассуждали о тростнике, который они должны по приказу Фалиха собрать для постройки нового мадьяфа его отца, вернулся сын заира. Он выгрузил хашиш, часть его бросил буйволам на корм, а остальной сложил в доме. Сыну было около двадцати лет. Его непокрытая голова была коротко острижена «под горшок»; на нем не было никакой одежды, кроме плаща, обернутого вокруг талии. Поставив острогу в угол, юноша надел рубаху и присоединился к нам.

— Завтра я поеду в Бу Мугайфат и повидаю Сахайна, — сказал Саддам. — Он должен отправить из своей деревни еще две лодки с тростником.

— Да, верно, Саддам! До сих пор только мы заготовляли тростник, — воскликнул заир.

— Люди Сахайна от чего угодно отвертятся, — добавил его сын, — как и все ферайгаты. От них ничего, кроме неприятностей, не бывает.

Вечером, после возвращения в мадьяф Саддама, я стоял у края воды и наблюдал, как солнце садилось за зарослями тростника, простиравшимися, казалось, без конца и без края. Высоко над головой разметанные ветром перистые облака отливали всеми цветами — от черного как смоль до огненно-золотистого и цвета пожелтевшей слоновой кости — на фоне неба, где переливались алые, оранжевые, фиолетовые, розовато-лиловые и бледно-зеленые тона. Отовсюду, словно дыхание озерного края, доносилось кваканье лягушек — всеохватывающий ритмичный звук, настолько непрерывный, что его скоро перестаешь замечать. Именно этот звук, а не крик гусей зимой был голосом озерного края. Лаяла собака; то там, то сям раздавалось фырканье буйволов, удивительно похожее на верблюжье; мужской голос выкрикивал длинное и для меня неразборчивое сообщение; последовала пауза, потом кто-то ответил. По направлению к деревне по открытой воде все плыли и плыли буйволы, над водой виднелись только их головы, за каждым по воде тянулся след. Среди домов вздымались столбы густого дыма от костров, отгоняющего комаров от скота. Задержавшийся в зарослях тростника мальчик спешил в лодке вниз по протоку, по сверкающей золотистой дорожке, протянувшейся от заходящего солнца. Он тихо напевал, звуки медленно таяли в воздухе…

Саддам позвал меня, и я вошел внутрь дома.

6. В гостевом доме Саддама

Весь прошлый год я читал о маданах все, что мне удавалось найти. Материала было не так уж много. По-видимому, единственным более или менее полным описанием была книга Фуланайна (С. Э. Хеджкока) «Озерный араб хаджжи Риккан» [9] — вполне доброжелательное описание жизни обитателей озерного края к концу первой мировой войны. Кроме этой книги, мне не удалось найти ничего, за исключением случайных упоминаний о них, причем всегда нелестных, в различных отчетах о военных кампаниях в Месопотамии. Несомненно, маданы пользовались дурной славой как среди арабов, так и среди англичан. По-арабски это слово означает «обитатель равнины», и кочевники пустыни презрительно называли так все иракские приречные племена, в то время как земледельцы, живущие вдоль рек, пренебрежительно обозначали этим именем обитателей озерного края.

В течение тех лет, что англичане управляли Ираком, должностные лица были слишком заняты более неотложными проблемами, чем условия жизни маданов. Некоторые из них довольно далеко забирались в озерный край, но визиты эти обычно длились всего несколько дней. В последние годы многие европейцы из Басры и Багдада приезжали сюда на утиную охоту, но они останавливались у богатых шейхов, живших на пороге озер. Что касается иракских чиновников, то я уверен, что ни один из них не углублялся в озерный край дальше, чем это было абсолютно необходимо. Скорее всего, я был первым чужестранцем, который и хотел и имел возможность жить среди маданов как один из них.

Подобно многим англичанам моего поколения и круга, я испытывал инстинктивную симпатию к традиционному образу жизни других народов. Мое детство прошло в Эфиопии, где тогда еще не было ни дорог, ни автомобилей. После окончания Оксфорда я провел восемнадцать лет в отдаленных уголках Африки и Ближнего Востока. Благодаря этому я легко мог общаться с коренным населением и приспосабливаться к его обычаям, и я живо интересовался образом его жизни; наоборот, я чувствовал себя не в своей тарелке с теми, кто предавал забвению свои обычаи и пытался приобщиться к западной цивилизации. В Ираке, как и везде, такие перемены были неизбежны. Я знал, что другие люди, обладающие более широким кругозором, чем я, считали этот процесс заслуживающим интереса и верили в благотворность его результатов. И все же я предпочитал как можно реже сталкиваться с результатами этого процесса. Например, я обычно скучал, если мне случалось провести вечер с иракскими чиновниками, и считал такой вечер потерянным — за что, впрочем, я осуждал самого себя, поскольку мои хозяева вели себя по-дружески и были в высшей степени гостеприимны. Но они были глубоко озабочены политикой Ирака, политикой, о которой я мало что знал и которая меня совершенно не интересовала, а мой интерес к жизни племен казался им непостижимым и даже злонамеренным. Они могли часами беседовать об Организации Объединенных Наций, о том, как приятно провести отпуск в Париже, о различных моделях автомобилей или о развитии их страны, и ради соблюдения приличий я вынужден был произносить какие-то неискренние фразы. Их дома, комфортабельные по сравнению со многими жилищами, где мне приходилось ночевать, часто представляли собой бунгало, построенные на скорую руку и обставленные без малейшего вкуса. Полученное ими образование приучило их судить о цивилизации лишь по степени прогресса в материальной сфере, и они поэтому стыдились своего происхождения и старались забыть о нем. Утопией, о которой они мечтали, был Ирак, сплошь застроенный респектабельными пригородами.

Мои собственные вкусы, возможно, были близки к другой крайности. Я чувствовал отвращение к автомобилям, самолетам, радио и телевидению — короче, к большинству достижений нашей цивилизации за последние пятьдесят лет — и всегда был рад случаю, в Ираке или в любой другой стране, разделить задымленную хижину с пастухом, его семьей и их скотиной. В таком доме все было иным, необычным; внутренняя независимость этих людей вселяла в меня легкость и непринужденность; я с радостью ощущал неразрывность с прошлым человечества. Я завидовал их умению довольствоваться тем, что у них есть, столь редкому в современном мире, их мастерству и навыкам в занятиях (пусть даже не слишком сложных), какого я никогда не смог бы достичь.

Я много лет провел в путешествиях по неизведанным краям, но теперь таких краев уже нет — во всяком случае, в тех странах, которые меня привлекают. И поэтому мне захотелось пожить среди людей, которые пришлись бы мне по душе. В Аравии я был очень близок с моими сотоварищами, но, так как я постоянно путешествовал, мне не удалось изучить хотя бы одну общину достаточно хорошо. Те скудные сведения, которые мне удалось собрать об озерных арабах, привлекали меня. Маданы были приветливые, дружелюбные люди, и внешность их тоже мне нравилась. Их образ жизни, в то время еще мало затронутый влиянием внешнего мира, был уникален, а сам озерный край был прекрасен. Здесь, слава богу, не видно было никаких признаков той унылой современности, которая, обрядившись, как в форму, в подержанную европейскую одежду, распространялась по всему остальному Ираку, словно дурное поветрие.