Гуд бай, Арктика!.. - Москвина Марина Львовна (читать полностью книгу без регистрации .txt) 📗
Эта вещь должна быть такой, как движение без правил вокруг Триумфальной арки. Там не выплачивают страховку, если что-то случится. Это считается форсмажорным обстоятельством, и все.
Правда, я еще не решила, как подбить бабки.
Верней всего, машина должна разбиться.
В общем, пьеса зрела во мне, но я не могла за нее взяться с лету. Мне нужно закончить эпический эпохальный роман, в который войдет вся история человечества с момента сотворения мира. Пишу я подолгу, мусолю каждую фразу. Старая школа.
А Мишка молодой, горячий, вряд ли он станет церемониться, строчит, небось, не перечитывая. А получается здорово – мы про него смотрели в Интернете, – премии так и сыплются, не отобьешься. Раз – и настрогает про нашу Луну. Премьера на ВВС, а там, глядишь, и в театры перекочует. TeaTp.DOC, Александринский, МХАТ. Самые модные режиссеры – его друзья. Вон он какой веселый, все время шутит. Не потащишь ведь свою пьесу вослед его отгремевшим премьерам – типа то же самое, только в Париже.
– Мэм, – мне дадут от ворот поворот, – все, что вы пишете или собираетесь написать, уже написал, бляха-муха, Мишка Дурненков.
Я высказала свои опасения Лене. Он ответил беззаботно:
– А что? Вполне возможно. Такова неумолимая поступь жизни. Вам, ветхозаветной гвардии, надо половчей поворачиваться. Более того, – прогнозировал Тишков, – он мне скажет: «Лень, ты приходи к нам со своей Луной, будешь фланировать по сцене туда-сюда». Я вынесу Луну, и все мусульмане будут молиться на нее!
Мы забрели в Полярный музей и среди чучел оленей и тюленей внезапно увидели Мишу. Сияющий, безмятежный, он лежал, раскинув руки, на шкурах кольчатых нерп и спал, как дитя. Дарья Пархоменко безмолвно стерегла его сон.
– С Мишей лучше поосторожнее, – рассудительно заметил Леня, глядя на эту мирную сцену. – Я-то, – говорит, – уже привык служить прототипом, а ты можешь не обрадоваться. И учти, – грозно добавил он, – если будешь меня все время пилить, Дурненков тебя выведет в своей пьесе мымрой и занудой!
Глава 9
Вот тебе подарок – белопарусный кораблик
Говорят, наиболее убедительные описания человеческой неугомонности часто делали именно «кресельные странники», по той или иной причине проводившие свою жизнь в четырех стенах: Паскаль из-за желудочных болезней и мигреней, Бодлер – из-за наркотиков, Сан Хуан де ля Крус – из-за решеток на окнах кельи. Или Брюс Чатвин, английский эксперт по импрессионизму, который в одно прекрасное утро ни с того ни с сего проснулся ослепшим.
Собрали консилиум.
Врачи выдвигали разные гипотезы, а один окулист догадался, что это редчайший невроз – аллергия на оседлый образ жизни.
– Вы слишком долго смотрели на картины вблизи, почему бы вам не покинуть насиженные места и не пуститься в путь, обратившись к далеким обширным горизонтам? – предложил он Чатвину.
Тот бросил все и отправился в Африку, где открыл древнейшую культуру кочевников, побывал в Латинской Америке, Западной Европе, вдоль и поперек исходил Австралию, следуя тайными песенными тропами аборигенов, по которым они считывают свою вселенную, как музыкальную партитуру. Он исколесил мир и постиг, что странствие для него – единственный способ существования, что согласно заложенной генетической структуре человеку намного ближе кочевой образ жизни, а по своей природе люди смахивают на дарвиновского гуся Одюбона.
Вечная память и слава этому незабвенному гусю: когда ему подрезали крылья, он отправился в солнечные края по привычному перелетному маршруту – пёхом.
В звездный миг, ярый момент истины, Чатвина осенила идея столь мне близкая, что отныне я считаю Брюса братом по духу: «Мир, – ошеломленно заметил он, – должен быть сотворен человеком посредством скитаний и последующих рассказов обо всем увиденном».
А? Каково? И еще – это главное для нас обоих: «Земли не существует до тех пор, пока человек сам не увидит и не воспоет ее».
Он умер от СПИДа во Франции, отпет в греческом храме на лондонской Moscow Road. А я живу, оплакивая ушедших, тщетно пытаясь разгадать, что такое жизнь и смерть, как они соотносятся друг с другом, со всех сторон меня окружают тайны, и я танцую среди этих тайн – самая большая тайна.
Лонгиербюен, рыжая трава в росе, домики на сваях с острыми крышами, губернатор Шпицбергена, засланный в эту глушь самим норвежским королем, чучела полярной фауны, горные отроги, выглядывая из тумана, махали нам вслед голубым платком, когда Леня шествовал к пристани с таким видом, будто он Христофор Колумб.
Лишь на минуту задержался он у деревянного столба, ощетинившегося указателями, которые гласили:
Лонгиербюен – 78 градусов 15 минут с.ш. – 15 градусов 30 минут в.д.
Осло – 2046 км
Москва – 2611 км
Тромсё – 957 км
Лондон – 3043 км
Бангкок – 8378 км
А над этим съехавшим с катушек указателем, смахивающим издалека на ерш для мытья бутылок, высился грозный дорожный знак, исключительно местный – треугольник с изображением полярного медведя.
Воспользовавшись краткой передышкой, я опустилась на корточки у кромки воды, погрузила в холодное море ладони и забормотала:
– Благодарю Тебя, Боже мой, что не отринул меня, но общником сделал Святынь Твоих, Пречистых и Небесных даров – во благодеяние и освещение душ и телес наших! Я маленький человек, обнимающий эту огромную Землю, и она умещается в моих объятиях. Неисповедимы пути Твои: мы с Леней держим курс в Ледовитый океан. Господи, спаси нас – от бронхита, артрита, гайморита, ринита, тонзиллита, диареи, отита, конъюнктивита, радикулита, и в приложение Божественной Твоей благодати пошли нам ангела сохраняющего и невредимых к славе Твоей от всякого зла во всяком благополучии соблюдающего. Да смилуются небеса над всеми нами, и пресвитерианцами, и язычниками! – воскликнула я напоследок и омочила лицо ледяной соленой водой.
– Я сфотографировал тебя, – сказал Леня, – когда ты молилась Гренландскому морю. Вон видишь точка на краю земли? Это твой вид сзади.
На пристани уже стояла, «разводила пары» бригантина, огромная, с раздутыми боками и отворенными парусами – прямыми на фок-мачте и косыми на гроте. Леня важно двинулся к этой белой лебеди, наивно полагая, что именно такую царицу вод морских снарядили для его дальнего плавания. И очень был удивлен и растерян, когда на борту прочитал «Ariella».
– Не понял, – сказал недовольно Тишков. – При чем тут «Ариэлла»?
Не замечая, что чуть поодаль, за куполами ее могучих парусов над форштевнем, с грехом пополам выглядывая из-за бетонного пирса, покачивался двухмачтовый соколик «Ноордерлихт», привязанный к чугунному кнехту, – всего-то шесть с половиной метров в ширину: ореховая скорлупка, на которой мы собирались пуститься в плавание по Ледовитому океану.
– Ой-ой-ой! – Леня даже не мог найти слова, чтобы передать свое изумление. – Сувенирная лодочка!!! Не ожидал я такого оборота, – стал он нашептывать мне. – Вообще это никакая не шхуна, а шлюпка! Она меньше ботика Петра Первого! Как мы туда все затиснемся?
Да, это было старинное суденышко, музейный экспонат, ему стукнуло сто лет. Ну и что? Мне он сразу глянулся своим аскетизмом. На романтической бригантине я бы всю дорогу вспоминала карикатуру: спиной к окну с видом на море сидят за столом три мужика, отец и сыновья – корявые, суровые. Мать – тоже изрядно потрепана житейскими бурями, половником разливает по тарелкам суп. Глядь – а в окне торжественно скользит по волнам ее припоздавшая бригантина с алыми парусами…
Поэтому я сказала:
– Ты, Леня, давай не умничай, а погружайся на корабль.
И первая деловито взобралась на борт шхуны.
Тем временем из своих переулков и тупиков, улиц и проспектов, с юга и севера, запада и востока, с великой осторожностью, друг за другом наши сухопутные горожане ступали на резиновую покрышку между пристанью и шхуной, стараясь не смотреть с высоты на плещущее под ногами море. С покрышки на фальшборт, потом на такелажный сундук, прыжок на палубу…
