Слово - Алексеев Сергей Трофимович (читать книги онлайн регистрации .txt) 📗
После Ленинграда Степан понял, что искать наугад, наобум бессмысленно. Милиция же искала своими способами: рассылала запросы в разные концы, приходили неудовлетворительные ответы, и вновь — запросы. Так могло продолжаться бесконечно. У отца были хорошие приметы, его можно было всегда заметить в любой толпе, и однажды Степан обманулся. Шел по улице, и вдруг — человек впереди! На протезе, высокий, с бородой… Он! Догнал, забежал вперед… Старик озабоченно глянул на молодого человека, что-то хотел спросить, но Степан резко повернулся и ушел.
В другой раз, вскоре после поездки в Ленинград, ночью ему неожиданно пришло в голову, что отец должен быть на Пискаревском кладбище. Он даже мысленно увидел его, бродящего по дорожкам мимо могильных плит. Не теряя ни минуты, он поехал в аэропорт, показав плакат с портретом отца в кассе, получил вне очереди билет и снова вылетел в Ленинград. На Пискаревском кладбище он нашел могилу матери, огляделся — пусто… Затем долго дежурил у ворот, пока его не заметила и не обратила на него внимания женщина в черном — хранительница покоя. Он стал спрашивать, не видела ли она инвалида на протезе, показал портрет. Хранительница видела много одноногих, они приходили каждый день — поди угадай и запомни, кто из них кто. Степан пробыл на Пискаревском около суток. И здесь, бродя между могил, до ряби в глазах всматриваясь в лица посетителей, он понял: уход отца из дома — это не случайность. Он ушел не просто, чтобы не видеть никого, потому что ему все надоели. Он преследовал определенную цель, уходя из дома. Ведь не зря же отец последнее время очень сильно увлекся жизнью Льва Толстого. Перечитал его заново, съездил в Тулу, оттуда пешком ушел, в Ясную Поляну, как он сказал, «на поклонение святому праху». И бороду носил «толстовскую», и рубахи, сшитые, как «толстовки»…
Видимо, и жизнь свою решил закончить, как Толстой, — уйти из дома и умереть где-нибудь на станции.
Тут же, на Пискаревском кладбище, вспоминая жизнь отца — ту ее часть, которую видел и знал, — Степан постепенно приходил к мысли, что иначе он и не мог. Трудно было представить отца умирающим в своей постели, невозможно было увидеть его слабым, разбитым болезнью. Да и он сам бы никогда не допустил такого зрелища. Степан увидел в этом какую-то великую, неотвратимую закономерность исхода жизни отца. Как крупный, сильный зверь уходит умирать куда-нибудь подальше от сородичей, так и сильный человек не может и не имеет права расставаться с жизнью на глазах у родных и знакомых. Здесь был скрыт и смысл его бытия, и та самая истина, от которой мороз идет по коже, — вдруг заново, совершенно с неожиданной стороны открыть и увидеть близкого тебе человека. Однажды в детстве Степан разбил зеркало, которое висело в прихожей их ленинградской квартиры. Оно всегда казалось ему каким-то чудом. Когда Степан нечаянно ударил зеркало тряпичной игрушкой, оно сорвалось со стены и разбилось. Степан заплакал, закричал, но не от испуга, а от того, что вдруг увидел обратную сторону зеркала — непроницаемо черную и страшную. А через какое-то время, уже из любопытства, он соскоблил эту черноту и обнаружил под ней блестящую серебряную пленку…
Прошло два месяца. Искать становилось негде, и теперь можно было надеяться лишь на случайность. Если Гудошников погиб либо покончил с собой — рано или поздно обнаружат его тело. Будь он живой, давно бы дал о себе знать, да и милиция нашла бы, поскольку объявлен всесоюзный розыск. Все бумаги, что хранились в столе Никиты Евсеевича, исследовали и изучили самым тщательным образом, но и тут не нашли разгадки. Степан знал, что все документы, касающиеся работы отца, хранятся в библиотеке. Однако двери ее были заперты, а ключи Гудошников унес с собой. Ломать замки пока не решались.
Вскоре после исчезновения отца пришла девушка и спросила Никиту Евсеевича. Степан ответил, что его нет и когда будет, сказать не может. Потом эта же девушка приходила еще дважды, но никого не заставала дома и оставляла записки. В последней записке просила передать Гудошникову, что, с его позволения, она задержит у себя какие-то книги еще на месяц, потому что «урок „Слова“ одним уроком не кончился…» Степан не обратил внимания на эти записки, потому что они не содержали никаких сведений об отце.
Аронов часто приходил в дом Гудошниковых, иногда ночевал, если беседы со Степаном затягивались, как мог, утешал и утешался сам.
Но все чаще возникал разговор о судьбе собрания. Нужно было что-то делать с ним, как-то распорядиться. Выбрав погожий день, обычно в бабье лето, Гудошников проветривал и подсушивал книги, мыл и чистил хранилище, но минул октябрь, и что там делалось, за окованной дверью, — неизвестно. Аронов, бывая у Степана, подолгу стоял у двери и, приложив ухо к железу, слушал. Рукописи молчали…
В начале ноября Аронов пришел задумчивый, обеспокоенный.
— Ну, Степан Никитич, — торжественно и решительно сказал он. — Давай вместе думать, что делать с библиотекой…
Тогда, весной, передав папку с материалами по старообрядческим скитам, Степан еще раз встретился с Ароновым. Разговор был долгим и трудным для Гудошникова-сына.
— Ты сам посуди, Никита Евсеич болен, — убеждал Аронов. — В таком состоянии он может натворить все что угодно. Знаешь, на что похоже сейчас собрание? На часы, которые ребенок взял поиграть.
Степан колебался, его мучили сомнения. Взять из библиотеки материалы — это еще куда ни шло. Можно пойти и на риск, если из-за них срывается экспедиция. И если отец хватится этих бумаг, можно привести веские причины, даже укорить его можно: всю жизнь боролся, призывал спасать гибнущие книги, а теперь, когда начинают спасать их, — ставишь палки в колеса.
— Пойми ты, мы с тобой будем отвечать, если что случится с книгами, — говорил хранитель. — Мы с тобой знали, что он нездоров и рукописям угрожает опасность, но пальцем не шевельнули. С нас спросят и правильно сделают.
— Я все понимаю, понимаю! — досадовал Степан. — Но как брать книги? Как? Ведь это же… самое обыкновенное воровство. Причем у родного отца!
Спасение библиотеки Гудошникова решили начать с самых ценных рукописей. Степан должен был незаметно изымать их из хранилища и передавать в отдел. Несколько книг таким образом он передал уже, но внезапное исчезновение Гудошникова спутало все планы.
Можно было вскрыть хранилище, составить опись книг и передать все разом в отдел, но сделать это оказалось непросто. В нотариальной конторе лежало завещание Никиты Евсеевича, вскрыть которое можно было лишь после его смерти. В него-то все и упиралось. После нескольких визитов Степана к юристам и нотариусу выяснилось, что образовался заколдованный круг. Факт смерти могла подтвердить только справка о смерти, выданная медицинским учреждением. Но такой справки пока не могло быть. Степана послали в народный суд, однако и суд мог признать Гудошникова без вести пропавшим только через какой-то срок. На завещании же черным по белому значилось — вскрыть после смерти.
Аронов советовал написать в Министерство юстиции, но Степан медлил. Его мучил вопрос: кому завещал библиотеку отец? Близких родственников, кроме сына, у него не осталось. Кому же он оставил наследство? Кому доверил распорядиться делом, на которое положил всю жизнь?
Степан не был уверен, что дело завещано ему. И эта неуверенность будила в нем страстный интерес и горечь одновременно. По вечерам в пустом доме или днем на работе он неожиданно вспоминал об этом и долго не мог отделаться от навязчивых мыслей. Если завещано ему — значит, он обязан продолжать добиваться создания рукописных фондов в публичных библиотеках, писать письма, требовать, а короче — скандалить всю жизнь, как отец. Завещая, он вместе с собранием вручал ему свою судьбу. Ну а если не ему? Тогда, выходит, чужой Гудошникову собственный сын…
Степан боялся и того, и другого. Пусть уж лучше это завещание вечно лежит нераскрытым, чем узнать последнюю волю отца.
Аронов же вдруг потерял интерес к завещанию и писать никуда больше не советовал.
