Тунеядцы Нового Моста - Эмар Густав (полные книги .txt) 📗
— Возможно ли! — вскричал граф.
— Я их сам видел, господин граф. Монсеньор епископ Люсонский и отец Жозеф вчера утром только приехали в Париж. Дела короля, по-видимому, плохи. В Лангедоке гугеноты возмутились, вооружились и под руководством герцога де Рогана перешли в наступление. Епископ Люсонский, метящий заменить полуумирающего Люиня, видит, что власть королевы-матери колеблется и что скоро он лишится этой поддержки, ему, следовательно, надо сделаться необходимым и спасти монархию. Тут ему отлично помог сатана. Дело вот в чем: вы думаете, что Клер-де-Люню удалось утащить у графа де Сент-Ирема бумаги, которые тот взял у покойного сержанта Ла Прери? Ошибаетесь. Граф и его сообщники сняли копии с этих бумаг, оригинал оставили у себя, а копии положили обратно в пакет, усыпив предварительно глупца Ла Прери.
Граф Оливье припомнил при этом, что действительно заметил, читая копию, некоторые ошибки, пустые сами по себе, но которые не мог сделать герцог де Роган, так как употреблял постоянно одни и те же шифры.
— Вот таким образом, — продолжал Дубль-Эпе, — епископ придумал сделаться необходимым. В Париже почти нет войска. Протестантов там очень много, и в данную минуту они могут поставить правительство в сильное затруднение. Одним словом, надо возбудить между ними волнение, подстрекнуть их к заговору, который грозил бы городу полным переходом во власть протестантов. Епископ Люсонский, боясь, чтобы шутка не приняла серьезных размеров, так как протестанты хорошо вооружены, придумал следующее: из бумаг, взятых у Ла Прери, он знает имена всех самых влиятельных протестантов в Париже, и все они будут захвачены, затем католики распределят между собой роли: одни будут протестантами, другие — католиками! Заговор вспыхнет. Всех протестантов, которые пойдут на удочку, заберут.
Граф де Суассон предупредит епископа Люсонского, обратятся к верноподданническим чувствам парижан, монсеньор Люсонский пойдет против мятежников, подвергнет опасности свою драгоценную жизнь и подавит мятеж. Его за это сделают кардиналом, граф де Суассон займет прежнее место при дворе, господин де Сент-Ирем, его сестра и герцогиня де Шеврез получат по триста тысяч ливров. Одним словом, комедия разыграется великолепно. Как вам кажется?
— Но это невозможно!
— Ошибаетесь, крестный! Поверьте, Дефонкти хитрая штука, так или иначе, а он добьется своего и разузнает все, что ему нужно, тем более что им руководит дьявольский ум Ришелье.
— Да, Дубль-Эпе, — сказал граф. — Человек, задумавший такое смелое дело и так хладнокровно изложивший его своим сообщникам, непременно гений! Я не стыжусь сознаться вам, господа, что я боюсь!
— Вы боитесь! — с изумлением вскричали авантюристы.
— Да, — задумчиво повторил Оливье. — Боюсь, потому что из толпы окружающих нас пигмеев встал гигант, который жаждет только одной власти. Я давно слежу за ним, у него все заранее рассчитано, и всякое человеческое чувство ему чуждо. Им кончается этот век и начинается новый. Мы, выросшие в старых законах, инстинктивно становимся его врагами, иначе и быть не может, он всех нас подавит собой.
— Полноте, граф, вы преувеличиваете! Епископ Люсонский далеко не гений. Он просто честолюбивый человек.
— Да, капитан, но честолюбив он не для себя, а для Франции. Взгляните повнимательнее вокруг: Генрих Четвертый, Людовик Тринадцатый и Мария Медичи постепенно привели Францию к бездне, в которую она непременно упадет, если ее не спасет железная рука, а этой железной рукой будет Ришелье. После его смерти Франция, не имеющая внутреннего единства, окруженная сильными державами, непременно останется твердой, объединенной, торжествующей.
— Э, граф! — отвечал, посмеиваясь, капитан. — Право, не надо нас изменять ни к лучшему, ни к худшему. Конечно, епископ Люсонский тем опаснее, чем он умнее, но что нам до того, что будет после нас! Теперь везде на первом плане золото и власть, они всем и везде отворяют двери. Будем жить настоящим, не станем слепо подставлять голову людям, которые первые над нами посмеются. Мы ведь не знаем, лучше или хуже нам будет после смерти? Будем же держаться земли. Утопии хороши, но ведь все герои и философы худо кончили.
— Милый капитан, — сказал, смеясь, Оливье. — Вы рассуждаете по-солдатски!
— Да я солдат и есть и горжусь этим. Меня опыт привел к тому мнению, что в жизни всегда надо плутовать, и тогда только будешь иметь успех. Черт меня побери, если я когда-нибудь переменю мнение! Ты все сказал, крестник?
— Все, — произнес Дубль-Эпе. — И при первом слишком сильном ветре решился утекать.
— И хорошо сделаешь, morbleu! Я и сам не дам себя поймать.
— Как же мы решим? — спросил граф.
— Будем действовать крайне осторожно, — проговорил капитан. — И внимательно следить за господами католиками. Я беру на себя миссию сообщать все необходимые сведения, недаром же я приятель господина Дефонкти, черт возьми! Увидим, кто из нас двоих хитрее!
— Так мы возвратимся в Париж?
— Сейчас же, только четырьмя разными дорогами. Сойдемся все опять в «Единороге».
Через пять минут они во весь опор мчались по четырем разным направлениям.
ГЛАВА V. Прошло несколько дней без всякой перемены в жизни наших героев
Капитану Ватану удалось не только отвлечь от себя подозрения Дефонкти, но даже еще больше прежнего войти к нему в милость. Он делал вид, что серьезно смотрит на свое назначение помощником начальника дозора, и пользовался этим званием.
По его указанию мэтра Барбошона взяли как хитрого, ревностного гугенота, якобы руководившего заговорами под видом смирного и глуповатого торговца. Бедняга сидел теперь в самой надежной тюрьме Шатле.
Граф дю Люк по-прежнему был грустен и задумчив, часто целыми днями сидел дома, допуская к себе только капитана и Фаншету Грипнар, перед которой не боялся давать волю сердечному горю.
Он узнал от нее о приезде графа Гастона де Лерана в Париж, о его болезни и о том, что он живет в «Единороге».
Гастон был красивый, симпатичный молодой человек с милыми приветливыми манерами. Ему очень хотелось видеть графа Оливье, и он явился к нему. Его усадили в кресло, положив больную ногу на стул, на подушку.
Он извинился перед графом, что не был у него сейчас же по приезде, Оливье очень ласково отвечал, что об этом не стоит и говорить.
— Кроме того, что я был бы очень рад вас видеть, — сказал он. — Я, конечно, сильно беспокоился вследствие нашего тяжелого политического положения, о котором ждал сведений от вас. Меня особенно удивляло, почему герцог де Роган не прислал мне с вами какого-нибудь поручения.
— Конечно, это должно было удивлять вас, граф, — отвечал де Леран. — И мне тем более жаль, что я не явился к вам раньше. Право, не знаю, как бы вам это объяснить… Но вы поймете, конечно, и простите, что я всего сказать не могу.
— Ну, я начинаю немного понимать, — проговорил, улыбнувшись, Оливье. — Тут наверняка замешана любовь. Возьмите меня в духовники, милый граф, уверяю вас, я не строг и заранее даю вам отпущение. Ведь я не ошибся, да?
Молодой человек рассмеялся, манера Оливье внушала ему доверие; попросив графа не смеяться над ним, он признался, что совершенно здоров, что вывиха у него никакого нет, что он выпросился у герцогини де Роган ехать в Париж с несколькими молодыми людьми ее штата, которых она посылала туда с важным поручением, но так как ему нужен был предлог остаться в Париже, где была одна молодая, прелестная женщина, которую он боготворил, он нарочно упал с лошади на дороге и сказал, будто бы вывихнул себе ногу.
— Не смейтесь надо мной, граф, — прибавил он. — Любовь — это рай человека, и сами страдания любви, страдания даже от обмана со стороны любимой женщины, сладки, ведь кто-нибудь из двоих любящих должен же быть обманут!
Оливье назвал его сумасшедшим, но все-таки счастливым, потому что он еще не потерял веры в любовь и женщин.
— Однако же вы ведь не станете злоупотреблять своей мнимой болезнью? — поинтересовался он. — И не задержитесь долго в Париже? Теперь обстоятельства наши очень серьезны.
