Похождения Хаджи–Бабы из Исфагана - Мориер Джеймс Джастин (книги без регистрации .TXT) 📗

Мулла-баши славился необыкновенною стыдливостью, заменявшею в нём ум, учёность, дарования и добродетели. Он нередко хвастал перед нами, что, с тех пор как себя запомнит, никому из слуг и домашних не показал даже обнажённых ног. В самом деле, я слыхал, что он не иначе парится в бане, как по вечерам, без свидетелей и светильника; и теперь лично убедился, что это чувство строгой стыдливости было в нём неподдельно, потому что, жалуясь, что чувствует себя не слишком здоровым, он, однако ж, выслал всех слуг и банщиков и остался один в жаркой комнате. В середиие её находился мраморный водоём с тёплою водой, огороженный досками и освещаемый окном в куполе. Мулла-баши тотчас вошёл в него и погрузился в воду по шею.

Спустя несколько времени услышал я, что он ужасно плещется и пышет. Хотя подобная резвость со стороны человека, такого степенного и важного, казалась мне очень странною, но я думал, что это какой-нибудь особый род умовения, и спокойно ожидал конца. Потом раздалось страшное барахтание в водоёме, хрипение и стук как будто от сильного падения. Я не мог преодолеть своего любопытства, вылез тихонько из угла, подошёл на цыпочках к водоёму и заглянул внутрь, в одно из маленьких круглых отверстий в досках, заслоняющих его. Остаток дневного света, отвесно падающий на ванну, дал мне возможность различить жалкое положение купающегося. Голова его повисла на грудь; руки были опущены; тело не обнаруживало никакого движения. Нельзя было сомневаться, что с муллою-баши случился апоплексический удар, который вдруг отнял у него голос и удавил несчастного.

Легко можно представить, каким ужасом поразило меня подобное открытие! Мне тотчас пришло на мысль, что если меня здесь поймают, то непременно сочтут убийцею муллы-баши, так как всем известно, что мы с Наданом хотели свалить его с места и сами занять его. Но, по несчастию, мне некуда было спрятаться. Между тем как я приискивал в голове средства к избежанию гибели, вошли камердинер покойника и один банщик с нагретыми простынями и рубахами. Они ещё застали меня у водоёма, и я в расстройстве невольно сделал движение в их сторону, желая что-то сказать. Но они приняли меня за выходящего из ванны муллу-баши; мгновенно окинули простынями, стали вытирать, сушить и надевать на меня чистое бельё с такою ловкостью и быстротою, что я не успел вымолвить ни слова. Эта ошибка с их стороны подала мне счастливую мысль: нельзя ли ускользнуть из бани под личиною покоящегося в ванне главы духовенства? Не долго думая, я решился временно принять на себя звание муллы-баши, на которого довольно был похож ростом и сложением.

Камердинер и банщик повели меня в уборную, где под высоким сводом теплился скудный светильник. Я сел нарочно в тени и тотчас закутал голову и лицо шалью, как будто для того, чтоб не простудиться. Слуги покойника не возымели ни малейшего подозрения: они прислуживали мне как своему господину и пособляли одеваться в его платье. Большею частью они лично были мне известны; и как мулла-баши сначала часто бывал у моего хозяина, то я знал наизусть все его приёмы как с посторонними, так и со своими людьми. Поэтому я уже предвидел возможность дойти благополучно до его дома. Но главное затруднение состояло в том, что внутреннее расположение его терема было мне вовсе не известно. Имея дела со множеством сплетниц во время службы моей у Надана, я проник было тайны всех почти значительнейших гаремов и слыхал, что мулла-баши был для своих женщин настоящий «тиран Фараон» и вёл беспрерывную войну с женою, которая жестоко ревновала за сношения его с одною из невольниц.

Покойный мой предместник был вообще молчалив, спрашивал и отвечал коротко. Желая прослыть учёным, он даже со своим поваром и конюхом никогда не говорил чисто по-персидски, но старался испещрять свой разговор множеством арабских слов и нередко смешил необразованных своих слушателей трудными гортанными звуками этого языка. Выражаться высокопарно и непонятно и я, по милости пророка, был мастер; но, на первый случай, решился соблюдать совершенное безмолвие и только там, где заставит необходимость, объявлять мои решения усечёнными фразами. Как скоро нарядился я полным муллой-баши, один из служителей поднёс мне кальян. Подражая покойнику, я вдохнул три длинные глотка дыма и испустил его на воздух бесконечною струёю; потом встал, сказал банщикам голосом, придавленным шалью, «Аллах ваш покровитель!» – и важно вышел в двери. Люди мои подали мне коня; я сел и поехал шагом за конюхом, который мне предшествовал.

Когда я спешился у подъезда, камердинер взял меня за руку под мышкою и повёл осторожно внутрь дома. Услужливость его была мне весьма приятна, потому что могла указать, по крайней мере, путь по неизвестным мне проходам. Таким образом он привёл меня к маленькой двери, которую отпер своим ключом. Впустив меня через неё в комнату, он закричал во всё горло: «Подавайте светильник!» – захлопнул двери и удалился.

Немедленно послышался стук женских башмачков, и две молодые миленькие невольницы прибежали ко мне с жёлтыми восковыми свечками. Я безмолвно последовал за ними, закрыв лицо ещё плотнее шалью.

Входя на двор, увидел я перед собою большую освещённую комнату, в которой мелькало несколько женщин и которая, по моим соображениям, служила комнатою жены моего предместника. Я ужасно боялся, чтобы невольницы не повели меня туда; но, по-видимому, я вступил в звание муллы-баши в счастливый день, в то самое время, когда этот высокий сановник был в размолвке со своею супругою. Мои путеводительницы знали, кажется, о чём-то особенном и, видя, что я неохотно иду в ту сторону, улыбнулись и направили путь свой к калитке, ведущей на маленький внутренний двор, где находился хельвет, или кабинет покойника.

Теперь мне следовало искусно от них отделаться. Я взял из рук у одной свечку и кивнул в знак того, чтоб они удалились. Во время оно, когда кровь во мне кипела, прощаясь с двумя прелестными созданиями, я, может статься, сделал бы какую-нибудь неосторожность; но при настоящих обстоятельствах смотрел на них со страхом и едва не вспрыгнул от радости, когда они меня оставили.

До этого времени всё ладилось прекрасно. Но что будет далее? Перемена, последовавшая в судьбе моей в течение не более одного часа, была поистине так неожиданна и чудесна, что мне вообразилось, будто я повис между небом и землёю. Не смея воспарить выше и страшась разразиться падением, я погрузился в глубокую думу, из которой пробуждён был внезапным чувством опасности.

Глава XVII

Хаджи-Баба, по званию своему муллы-баши, разрешает питьё вина. Переписка с управителем имения. Выезд из Тегерана

Я тотчас встал, запер дверь изнутри и свечку поставил в углу, опасаясь, чтобы кто-нибудь из домашних не посмотрел в окно и не узнал во мне чужого человека, хотя стекло было крашеное и не слишком прозрачное. Во всяком случае, нельзя было предпринять ничего решительного, пока все в доме не лягут спать. Между тем, чтобы иметь вид занятого делами, я приступил к освидетельствованию карманов моего предместника. В левом кармане находились: прекрасная серебряная чернильница с ножичком и камышовыми перьями, маленькое зеркальце и печатка с именем муллы-баши; в правом две записки; за пазухою английские золотые часы, а в малом, почти под мышкою, кармане кошелёк с пятью туманами золотом и десятком серебряных монет. Все эти вещи положил я обратно по своим местам, как принадлежащие мне по праву наследства, за исключением записок, которые наперёд хотел, прочитать.

Первая из них была без подписи и печати и казалась дружеским посланием от равного к равному.

«Любезный друг, чистосердечный приятель и брат, мулла-баши господин (да наделит вас аллах здоровьем и благополучием!).

Дружба искреннего приятеля к этому светилу времён и веков, неусыпному блюстителю чистоты явной веры, слава аллаху, упрочена на твёрдом основании нелицемерной приверженности и известна всему свету; поэтому и молит он всевышнего, чтобы она, ежедневно усиливаясь всё более и более, могла продолжаться до дня преставления. Приятель этот посылает ему в подарок, кроме перлов приветствий и алмазов поклонов, шесть отборных исфаганских дынь, каких не едал и сам отец Нуширвана, и заклинает его святостью его бороды возобновить прежнее позволение пить вино, так как лекаря утверждают, что без этого напитка он недолго будет бичом раскольников [121] и искоренителем тёрну неверия».