Странный генерал - Коряков Олег Фомич (читать книги полностью txt) 📗

Робертс надменно вскинул голову:

– Я не отказывал в мире – я только потребовал полного подчинения. Без всяких условий. Условия должна диктовать держава-победительница.

– Я всегда говорил, что флаг отечества для вас превыше всего, сэр Фредерик, – чуть склонил голову Родс; порой он умел выглядеть чуть ли не изящным. – Но вот вы покинете нашу Африку, а руки промышленников, жаждущие деятельности, – он повел растопыренными пальцами, – скоро ли они смогут с полной силой взяться за недра страны?

Упрек, что ли, почудился Робертсу в этом вопросе?

– Будто вы уже не взялись? – С солдатской грубоватостью новоиспеченный граф позволил себе хмыкнуть, однако тут же вроде бы и оправдался: – Вам, дорогой сэр Сесиль, нужны недра, а иным важнее другое. Примеры вы и сами могли бы подыскать не хуже меня. Обвинил же этот выскочка Ллойд-Джордж уважаемое семейство Чемберленов в том, что оно коммерчески заинтересовано в целом ряде фирм, получающих заказы от адмиралтейства и военного министерства.

Пожалуй, это было слишком откровенно. Сесиль Родс, конечно, не хуже Робертса знал, куда идут те десятки миллионов фунтов стерлингов, которыми субсидировалась война в Южной Африке, но зачем же доходить до цинизма?

– В речах этого либерального болтуна Ллойд-Джорджа, – холодно сказал Родс, – больше обращает на себя внимание та демагогия, с которой он обрушивается на военных, обвиняя их в гибели двенадцати тысяч подданных ее величества.

Подобными шпильками можно было бы изрядно поколоть друг друга. Взаимно, но не взаимовыгодно. Лорд Робертс покивал и улыбнулся – скупо, но вполне вежливо.

– Я отвечу, сэр Сэсиль, на ваш главный вопрос: скоро ли?.. Да. Да-да! Пусть я покидаю пределы Африки – дело, начатое нами, не остановить. Буры действительно крепкий орешек, но меры пресечения, выдвинутые мною, думается, достаточно эффективны. Отныне бурские фермы, хоть на йоту причастные к диверсиям – пусть даже не причастные, а находящиеся неподалеку от совершенной диверсии, – будут безжалостно уничтожаться. Сеть блокгаузов [45], предложенная лордом Китченером, покроет и свяжет всю эту дикую страну. Наши концентрационные лагеря уже сейчас изолировали десятки тысяч непокорных, их жен и детей. Понадобится – число это вырастет хоть вдвое!

Кожа на щеках фельдмаршала порозовела. Сесиль Родс благодарно пожал ему руку. На этот раз оба они были искренни.

Конрад Билке не сжег свое хозяйство, как погрозился некогда в запальчивом разговоре с Эммой Петерсон, не вернулся он и на войну. Стосковавшись по земле, он отдался ей и с утра до ночи не разгибал спины, тем паче что работников на ферме поубавилось: война взяла у Билке не только сына и внука, – она поразогнала куда-то и часть негров. Всюду появились прорехи; бросившись латать их, Конрад увяз в хозяйстве с руками и ногами. Управиться теперь с громадными полями, садом, виноградниками и скотом было очень нелегко, а дать пропасть добру – еще труднее.

Война куролесила где-то вдали. Бурам приходилось тяжко, англичане брали верх, и люди поблагоразумнее и побогаче говорили, что такова уж воля господня и грешно идти супротив, а надобно пожалеть живот свой и дом.

Однако проходили месяцы, а оккупанты, хотя и заняли столицы обеих республик и многие города, никак не могли сломить буров до конца, и даже в тихом Дилсдорпе начали поговаривать, что негоже-де отсиживаться мужчинам возле юбок жен. Разговоры эти становились все настойчивее и оттого, что в соседних округах по распоряжению Робертса, а потом и Китченера мирных буров стали изгонять с их ферм и забирать в плен наравне с воюющими, а имущество их истреблять. Армии Бота, Девета и Деларея, по слухам, снова начали расти. В разгар лета генералы Герцог и Крейцингер вторглись в Капскую колонию, Девет поддержал их, и слава о смелом и удачном налете на английские владения мгновенно обежала бурские земли. Разве могло все это пройти мимо Билке?

И вот он объявил жене, что в январе или начале февраля, когда бог поможет собрать урожай, он покинет дом ради войны. Мадлен молча выслушала мужа и молча согласилась с ним.

Только опоздал старый Конрад… Вернувшись из поездки к скупщику зерна, – а отсутствовал он двое суток, – Билке нашел на месте фермы обугленные остатки дома и труп жены. Мадлен лежала на берегу прудка, прикрытая грубым мешком, простоволосая, с остекленевшими глазами и жутко изуродованным лицом. Все разбежались с фермы, осталась лишь старуха служанка, она и рассказала хозяину о том, что случилось без него.

Англичане нагрянули на Дилсдорп и начали рыскать по окрестным фермам. О Конраде Билке им кто-то напел, что он воевал, а теперь, решили они, опять подался в войска Девета. Они стали выгонять из загона скот и хотели поджечь дом, и тогда Мадлен без лишних слов взяла ружье и жахнула разок-другой по разбойникам. Они ее пристрелили сразу же и, озверев, стреляли в лицо, пока не превратили его в месиво.

Билке не помнит, как хоронил жену. Ослепленный яростью и горем, он бросился в Дилсдорп, и там англичане схапали его. Было непонятно, кем он стал теперь – военнопленным или просто заключенным. Пожалуй, «просто». Таковых набралось вместе с женщинами и детьми человек пятьдесят, их погнали сначала в Блюмфонтейн, потом почему-то повернули на север, к Йоганнесбургу…

Йоганнесбургский концентрационный лагерь располагался за городом. Он считался одним из крупнейших и представлял собой, по сути, несколько лагерей – для мужчин, для женщин и детей. Окруженные двойными рядами густо сплетенной колючей проволоки, под дулами винтовок и пулеметов, тысячи людей прозябали в наспех сколоченных дырявых сараях и просто под навесами, на ничем не прикрытой, голой земле. Правда, полностью отрицать гуманность завоевателей было бы несправедливо: женщинам и детям в лагерях выдавали одеяла – по штуке на человека. А о гуманности речь зашла потому, что именно она, как утверждало английское командование, лежала в основе создания этих лагерей. Путем концентрации бурского населения вне военных действий – отсюда и название лагерей – командование намерено было спасти оное население от бед войны.

Концентрация, это верно, существовала. Сказать, что в сараях и под навесами было тесно – значит ничего не сказать. Более ясно можно представить скученность, если сообщить, что нередко приходилось ходить по людям. Но ведь это было только ночами и в дождливые дни, а в остальное время разрешалось и прогуливаться в пространстве между сараями и проволочным ограждением. Правда, прогуливаться тянуло не очень: от похлебки из тухлой маисовой муки, смешанной с дохлыми насекомыми, пучились животы, а ноги слабели. В лагере хозяйничали дизентерия, тиф и оспа. Среднегодовая смертность заключенных составляла здесь сто семнадцать человек на тысячу, что также свидетельствовало в пользу администрации йоганнесбургского лагеря, ибо в Блюмфонтейне, например, она поднималась до трехсот восьмидесяти трех человек. Вот детская смертность – та была повыше: пятьсот на тысячу. Впрочем, вся эта цифирь – из так называемых официальных источников, от лагерной администрации, а администрация эта оказалась в счете не особенно сильной: округлив общее количество сконцентрированных в лагерях до ста тысяч, далее считать она не смогла…

Конрад Билке с месяц, наверное, был не в себе, все молчал, лишь изредка невнятно бормотал имя жены, и товарищи по несчастью с горечью махнули на него рукой: свихнулся человек с ума. Но как-то окликнул его один тифозный, тоже по виду старик, и вдруг во взгляде у Билке появилась какая-то осмысленность, он узнал в больном знакомого:

– Господин Петерсон, это вы?..

– Я, Конрад.

– Вот где мы с вами встретились! А моя Мадлен, господин Петерсон…

С того дня он не отходил от Йоганна Петерсона и все рассказывал ему, как он поехал к скупщику зерна, а в это время англичане расстреливали его жену… он поехал, а они расстреливали… он поехал, а ведь мог бы сам и ферму свою сжечь, и отправить на тот свет не один десяток этих, которые расстреливали, расстреливали его Мадлен…