Опасное задание. Конец атамана(Повести) - Танхимович Залман Михайлович (лучшие книги без регистрации TXT) 📗
— Угощай, сынок, — вздохнул он, протягивая Акбале чашку.
Сумерки густели. Они плясали на рыжем песке по всей косе, у каждого ловецкого костра. За ними вставали черные стены, прятавшие лодки и море. Где эти стены кончались, было неизвестно, во всяком случае очень далеко. Они были полны людских голосов, плеска воды и еще полны, звездами. Звезды были даже дальше, чем стены.
Умаявшись за день, Омартай ушел поспать. У костра остались Избасар, Акбала и Кожгали. Потрескивало пламя, вились по котелку, в котором закипала очередная порция чайку, смоляные черные ручейки. Это сажа. Белый столбик горьковатого кизячного дыма торопливо бежал ввысь.
Избасар, обхватив колени, смотрел то в огонь, то на сидевшего напротив Кожгали. Ему казалось, будто перед ним совершенно другой Джаркимбаев, не тот, с которым неделю назад он шагал по Астрахани в кремль. У этого очень уж обветренное лицо с резко обозначившимися скулами. А главное, какое-то особое выражение глаз. Тот прежний Кожгали был мягче, улыбчивее.
Если бы вот так же Избасар мог окинуть взглядом самого себя.
Он сидел, уставившись в пламя костра, перебирал в мыслях день за днем, всю неделю, начиная с сумерек, когда за кормой реюшки растаяли астраханские причалы, и не догадывался, что уже совершенно иначе подходит ко всему, с чем сталкивается сейчас. Так бывает, если человек взберется на высокую гору и увидит оттуда, что до этого увидеть никак не мог.
И чем дальше разглядывал Избасар пламя костра, тем отчетливее представлял себе разговор, который у него состоится в Астрахани с политруком роты. Если, конечно, все кончится благополучно и он вернется туда невредимым из этой поездки. И если к тому времени уцелеет и политрук. Кто знает — очень уж горячий политрук. Ему обязательно надо быть первым в любой стычке с беляками.
А тогда уж, конечно, политрук оглядит его, Избасара, с головы до пят, утянет за рукав куда-нибудь в сторону и забросает вопросами. (Только один он, и никто другой, умеет задавать их пачками, сразу по несколько вопросов). А потом сожмет за плечи и скажет, зажмурясь, будто соберется в ледяную воду прыгнуть:
— Ух, Избасар, и здорово ты в смысле классового самосознания шагнул вперед. Просто удивительно даже, как шагнул, — и еще сильнее сожмет за плечи и наделит теплом близоруких глаз, упрятанных за стеклами щербатых очков.
Вот тогда-то и сообщит Избасар политруку о заветной своей мечте: про Дамеш, о том, что встретился с ней в Ракуши (не мог не встретиться) и договорился обо всем. Дамеш обещала пробраться в Астрахань и ждать. Когда война закончится, они уже не расстанутся больше. И у них обязательно родится сын. Будут и дочери, но первый только мальчик. Назовут они его с Дамеш сразу двумя именами — казахским по отцу и русским. Русское имя у сына будет Мирон — Мироныч, как у Кирова. Может, когда сын станет взрослым, то научится все понимать и делать, как делает сейчас Мироныч. И будет таким сердечным и умным большевиком, как он.
Мечты захватили Избасара врасплох, он забыл про костер, и тот начал гаснуть. Тогда Избасар скупыми движениями время от времени стал подбрасывать в него камыш и уже не мог без беспокойства думать о старосте из Ракуши Жумагали: «Вдруг не захочет продавать муку, не приедет». Мысли его прервал конский топот. Зашуршала галька.
Из темноты выдвинулся всадник. Он осадил коня и перевесился с седла, гибкий, затянутый ремнями. Позади еще один конник.
— Кто сидит тут?
— Мы тут сидим, — поднялся на ноги Избасар.
— Кто вы?
— Ловцы.
— Вот бестолочь! Вижу, что не купцы, чьи ловцы, дурья башка?!
— Бая Омартая из Забуруна.
— Точка в точку, значит, попали! Ну-ка, подержи коней.
— Ой-бой! Василь Степановыч, ой-бой! Жумаке? — закричал обрадованно с лодки Омартай. — Ой-бой, каких дорогих гостей к моему костру послал милостивый аллах, — он торопливо сбежал по доске на косу, пожал приехавшим руки, подержал стремена и повернулся к Избасару: — Кошму сюда, мешок мой тащите. Ты, Избаке, убирай свою похлебку вонючую. Другую будем варить. Рыбу тащите, сыр, баранину. Давай, Избаке, сюда конвяк. Не видишь, сам есаул приехал.
Гости насторожились. Они оба уже были под изрядным хмельком. Особенно тот, кого Омартай назвал есаулом, хотя на нем были погоны поручика.
Высокий, худой, с белесыми ресницами и ленивыми светлыми глазами, он удивительно напоминал собой поджарую аульную собаку. Это сходство дополняли тонкие, почти без икр ноги, обтянутые блестящими голенищами, сутулая тощая спина с острыми лопатками и непомерно длинное лицо, с криво посаженным носом.
Сын местного прасола Саидки Ильиных, выгнанный из приходского училища за неистребимую страсть к карточной игре, в которую вовлек даже псаломщика, он так и остался недоучкой. Но, благодаря изворотливому и честолюбивому отцу, все же выбился в офицеры.
Равнодушно наблюдал Ильиных, как легло на кошму широкое чистое полотенце, появилось большое деревянное блюдо с осетриной, ляжка холодной баранины, несколько банок консервов, головка сыру, баурсаки.
— Подушку, Избаке, тащи есаулу. Жумаке, подушку тащи, — распоряжался Омартай.
Жумагали следил внимательно за тем, что ставится на кошму, и не переставал облизывать губы. Когда появился коньяк, поручик даже крякнул, вынул платок, протер глаза и, схватив одну из бутылок, показал Жумагали.
— Шустовский коньяк, натуральный, высшей марки, с колоколом, господи боже мой! У таких варваров такой напиток, непостижимо, что делается на свете.
Омартай принялся раскупоривать коньяк.
— Не сметь! — прикрикнул на него Ильиных. — Ты представляешь, невежда, что это за вино и как положено его открывать?
— Пробку вытащить надо. Люди говорят, хороший конвяк. Я не знаю, не пью, не велит аллах, а вода, которая течет мимо порога, цены не имеет, — ответил Омартай, в глазах у него мелькнула затаенная усмешка.
— Ты только полюбуйся, Жумагали, на этого хвилозофа! — повел недовольно шеей Ильиных, но сразу помягчел, увидев еще три такие же бутылки. Их выставлял на кошму Кожгали.
После нескольких пиалушек поручик, прежде чем налить коньяк, стал поднимать над головой бутылку. Он, прищурясь, разглядывал каждый раз этикетку, вздыхал и целовал нарисованный на этикетке колокол. Постепенно он становился разговорчивее. Даже всплакнул почему-то, поманил к себе Омартай, облобызал его и заявил:
— Не люблю я вас чертей-азиатов. Ох, не люблю, а вот приветить вы человека умеете, м-молодцы.
Омартай слегка отстранился от поручика.
— В степи живем, может, не знаем, как надо?
— Ну-ну, не прибедняйся, — похлопал его по плечу Ильиных. — И, сильно качнувшись, спросил: — А ты знаешь, старый ишак, когда я в последний раз пил шустовский коньяк? При каких обстоятельствах? На что надеялся, когда пил?.. Ни ч-черта ты, образина некрещеная, не знаешь. Всю жизнь один айран или водку глотал, как мой родной папаша.
Омартай виновато разводил в стороны руки.
Поручик попытался встать, ничего из этого у него не получилось. Он секунду бессмысленно пялил глаза в темноту, потом все же разглядел Омартая и решительно предложил ему:
— Оружие надо? Купишь?
— Ой-бой! Зачем? — отшатнулся старик.
— Как зачем? — удивился в свою очередь поручик. — Сотню винтовок и пять новых «максимов» продадим.
— Аблай, компаньон мой, сказал, муку надо покупать, про винтовки не говорил.
— Значит, не возьмешь? — таращил на старика вконец осоловелые глаза офицер. — Ты представляешь, рожа немаканая, что такое пять «максимов», какую они могут мясорубку устроить?
— Не говорил Аблай, — тянул свое Омартай.
— Тогда ты не друг мне, вот что, — заявил Ильиных, потянулся за пиалушкой и помрачнел. — Это как называется?
— Конвяк зовется, — не понял Омартай.
— Из чего пью?
— Кисе.
— Сам кисе, чалма старая, обыкновенная чашка, лоханка по-русски. И ты меня шустовский коньяк из чашки заставляешь лакать? Да за такое оскорбление офицера тебя, торгаш грошовый, выпороть мало. Почему рюмок к столу не подал?
