Время-не-ждет - Лондон Джек (книги без регистрации txt) 📗
Слоссон слушал Харниша с явным недоверием; остальные сгрудились вокруг него и, ухмыляясь, ждали продолжения.
— Я, знаете, не любитель мораль разводить. Первый раз на меня покаянный стих нашел, и это оттого, что вы меня стукнули, крепко стукнули. Я кое-что повидал на своем веку, и не то, чтоб я уж больно много требовал от жизни. Но я вам прямо скажу: у меня черт знает сколько миллионов, и я бы все их, до последнего гроша, выложил сию минуту на эту стойку, лишь бы прижать вашу руку. А это значит, что я отдал бы все на свете, чтобы опять стать таким, каким был, когда я спал под звездами, а не жил в городских курятниках, не пил коктейлей и не катался в машине. Вот в чем мое горе, сынок; и вот что я вам скажу: игра не стоит свеч. Мой вам совет — поразмыслите над этим и остерегайтесь. Спокойной ночи!
Он повернулся и вышел, пошатываясь, чем сильно ослабил воздействие своей проповеди на слушателей, ибо было слишком явно, что говорил он с пьяных глаз.
Харниш вернулся в гостиницу, пообедал и улегся в постель. Но понесенное им поражение не выходило у него из головы.
— Негодный мальчишка! — пробормотал он. — Раз — и готово, побил меня. Меня!
Он поднял провинившуюся руку и тупо уставился на нее. Рука, которая не знала поражения! Рука, которой страшились силачи Серкла! А какой-то молокосос, безусый студент, шутя прижал ее к стойке, дважды прижал! Права Дид. Он стал не тем человеком. Дело дрянь, теперь не отвертишься, пора вникнуть серьезно. Но только не сейчас. Утро вечера мудренее.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Харниш проснулся с привычным ощущением сухости в горле, во рту и на губах, налил себе полный стакан воды из стоявшего возле кровати графина и задумался; мысли были те же, что и накануне вечером. Начал он с обзора финансового положения. Наконец-то дела поправляются. Самая грозная опасность миновала. Как он сказал Хигану, теперь нужно только немножко терпения и оглядки, и все пойдет на лад. Конечно, еще будут всякие бури, но уже не такие страшные, как те, что им пришлось выдержать. Его изрядно потрепало, но кости остались целы, чего нельзя сказать о Саймоне Долливере и о многих других. И ни один из его деловых друзей не разорился. Он ради своего спасения заставил их не сдаваться, и тем самым они спасли самих себя.
Потом он вспомнил о вчерашнем случае в баре Парфенона, когда молодой чемпион прижал его руку к стойке. Неудача уже не поражала Харниша, но он был возмущен и опечален, как всякий очень сильный человек, чувствующий, что былая сила уходит. И он слишком ясно видел причину своего поражения, чтобы хитрить и увиливать от прямого ответа. Он знал, почему его рука сплоховала. Не потому, что он уже не молод. Он только-только достиг первой поры зрелости, и понастоящему не его рука, а рука Слоссона должна была лечь на стойку. Он сам виноват — распустился. Он всегда думал, что сила его нечто непреходящее, а она, оказывается, все последние годы убывала капля за каплей. Как он накануне объяснил студентам, он променял ночлег под открытым небом на городские курятники. Он почти разучился ходить. Ноги его давно не касались земли, его катали в машинах, колясках, вагонах трамвая. Он забыл, что значит двигаться, и мышцы его разъело алкоголем.
И ради чего? На что ему, в сущности, его миллионы?
Права Дид. Все равно больше чем в одну кровать сразу не ляжешь; зато он сделался самым подневольным из рабов. Богатство так опутало его, что не вырваться. Вот и сейчас он чувствует эти путы. Захоти он проваляться весь день в постели — богатство не позволит, потребует, чтобы он встал. Свистнет — и изволь ехать в контору. Утреннее солнце заглядывает в окна; в такой день только бы носиться по горам — он на Бобе, а рядом Дид на своей кобыле. Но всех его миллионов не хватит, чтобы купить один-единственный свободный день. Может случиться какая-нибудь заминка в делах, и он должен быть на своем посту. Тридцать миллионов!
И они бессильны перед Дид, не могут заставить ее сесть на кобылу, которую он купил и которая пропадает даром, жирея на подножном корму. Чего стоят тридцать миллионов, если на них нельзя купить прогулку в горы с любимой девушкой? Тридцать миллионов! Они гоняют его с места на место, висят у него на шее, точно жернова, губят его, пока сами растут, помыкают им, не дают завоевать сердце скромной стенографистки, работающей за девяносто долларов в месяц.
«Что же делать?» — спрашивал он себя. Ведь это и есть то, о чем говорила Дид. Вот почему она молилась о его банкротстве. Он вытянул злополучную правую руку. Это не прежняя его рука. Конечно, Дид не может любить эту руку и все его тело, как любила много лет назад, когда он еще весь был чистый и сильный. Ему самому противно смотреть на свою руку и на свое тело. Мальчишка, студентик, походя справился с ней. Она предала его. Он вдруг сел в кровати. Нет, черт возьми, он сам предал себя. Он предал Дид. Она права, тысячу раз права, и у нее хватило ума понять это и отказаться выйти замуж за раба тридцати миллионов, насквозь пропитанного виски.
Он встал с постели и, подойдя к зеркальному шкафу, посмотрел на себя. Хорошего мало. Исчезли когда-то худые щеки, вместо них появились одутловатые, обвисшие. Он поискал жестокие складки, о которых говорила Дид, и нашел их; он отметил также черствое выражение глаз, мутных от бесчисленных коктейлей, которые он выпил накануне, как выпивал каждый вечер, из месяца в месяц, из года в год. Он посмотрел на очень заметные мешки под глазами и ужаснулся. Потом он засучил рукава пижамы. Неудивительно, что метатель молота одолел его. Разве это мускулы? Да они заплыли жиром. Он скинул пижамную куртку. И опять ужаснулся, увидев, как он растолстел. Глядеть противно! Вместо подтянутого живота — брюшко. Выпуклые мышцы груди и плеч превратились в дряблые валики мяса.
Он отвернулся от зеркала, и в памяти его замелькали картины минувших дней, когда все было ему нипочем; вспомнились лишения, которые он переносил лучше всех; индейцы и лайки, загнанные им в суровые дни и ночи на снежной тропе; чудеса силы и ловкости, поставившие его королем над богатырским племенем первооткрывателей.
Итак — старость. И вдруг перед его внутренним взором возник образ старика, которого он встретил в Глен Эллен; восьмидесятичетырехлетний старец, седовласый и седобородый, поднимался по крутой тропинке в лучах пламенеющего заката; в руке он нес ведерко с пенящимся молоком, а на лице его лежал мирный отблеск уходящего летнего дня. Вот то была старость! «Да, сударь, восемьдесят четыре годочка, а еще покрепче других буду! — явственно слышал он голос старика. — Никогда не сидел сложа руки. В пятьдесят первом перебрался сюда с Востока на паре волов. Воевал с индейцами. Я уже был отцом семерых детей».
Вспомнилась ему и старуха, которая жила в горах и делала вино на продажу; и маленький Фергюсон, точно заяц, выскочивший на дорогу, бывший заведующий редакцией влиятельной газеты, мирно живущий в глуши, радостно смотрящий на свой родничок и ухоженные плодовые деревья. Фергюсон нашел выход из тупика. Заморыш, пьянчуга, он бросил врачей и курятник, именуемый городом, и, словно сухая губка, с жадностью начал впитывать в себя здоровье. Но если больной, от которого отказались врачи, мог превратиться в здорового хлебопашца, рассуждал Харниш, то чего только не добьется он сам в таких условиях, раз он не болен, а только растолстел? Он уже мысленно видел себя стройным, помолодевшим; потом подумал о Дид и вдруг резким движением сел на кровать, потрясенный величием осенившей его идеи.
Сидел он недолго. Ум его всегда действовал, как стальная пружина, и он мгновенно обдумал свой замысел со всеми его последствиями. Идея была грандиозная — грандиознее всех когда-либо осуществленных им планов. Но он не оробел перед нею и, смело взяв в руки, поворачивал во все стороны, чтобы лучше рассмотреть. Простота ее восхитила его. Он засмеялся от радости, окончательно принял решение и начал одеваться. Но ему не терпелось приступить к делу, и он, полуодетый, подошел к телефону.
