Дата на камне(изд.1984) - Платов Леонид Дмитриевич (электронная книга txt) 📗
В ознаменование победы под Москвой мичман Конопицын, который вообще-то был скупенек, даже разрешил добавку к ужину — компот.
— Кончится война, — сказал Галушка, быстро доев свою порцию, — приеду на недельку в Москву, там у меня сестра замужняя живет, и уж накатаюсь я, братцы, на троллейбусе! Очень мне нравятся троллейбусы! А по вечерам ездить буду только через Красную площадь. У меня все уже заранее распланировано.
— Троллейбусы через Красную площадь не ходят, — поправил его Калиновский.
— Ну, через площадь Свердлова или Охотный ряд, все равно! Чтобы полюбоваться на Москву, какая она у нас красавица, вся в огнях!
— Это еще когда она будет в огнях! — вздохнул Конопицын. — Пока затемнена наша красавица, как и вся Россия вокруг нее…
И снова связисты Потаенной надолго перестали вспоминать об оставленных на время войны многолюдных, шумных, освещенных яркими электрическими огнями городах…
По словам Гальченко, мрак поначалу давил его почти непереносимо. Был, правда, не кромешный, все же кромешным его нельзя было назвать, я уже говорил вам об этом.
Но как-то тревожно делалось на душе, когда шестой связист Потаенной думал: вот вечером после вахты он ляжет спать, проснется, вроде бы и ночь пройдет, а утро так и не наступит. Может, оно вообще никогда не наступит?..
Впрочем, звезды те всегда были на своих местах, конечно, если пурга, туман и снежные заряды обходили Потаенную стороной. И луна тоже светила в полную силу.
А уж о северном сиянии и говорить нечего. Оно появлялось регулярно, не пренебрегая своими обязанностями, и мало-помалу охватывало полнеба тускловатым, холодным, колеблющимся пламенем.
Но все равно, со звездами или без звезд, снаружи постоянно была ночь.
Зато внутри дома разливался уютный свет, хоть и всего лишь от семилинейной керосиновой лампешки.
Возвращаясь из патрульной поездки на собаках, Гальченко с удовольствием думал о том, что, стряхнув в сенях снег с одежды и обуви, войдет в кубрик, где его ждет награда: свет и тепло! Для человека очень важно знать, что где-то есть дом, где его ждут свет и тепло.
Окна, правда, были слепые, плотно заколоченные досками, чтобы даже самый слабенький проблеск не проскальзывал изнутри. Дом на берегу Потаенной оставался невидимкой, почти ничем не отличаясь от соседних огромных сугробов. И тем не менее это было жилье, уютное и надежное, — дом!
4
Беспокойного шестого связиста Потаенной одолевали по этому поводу разные мысли.
До войны он вычитал в какой-то книге понравившееся ему выражение: «Дом, где ты родился, — это центр твоей родины».
Родился он на Украине, в небольшом районном городке Ромны. А дом его стоял на самом высоком месте, в конце улицы Ленина, откуда видно было, как внизу, делая плавные повороты, медлительно течет Сула.
Судя по описанию Гальченко, Ромны — это чистенький городок, весь в цветах и очень зеленый. Само наименование его, кажется, происходит от цветов — таково, по крайней мере, мнение местных краеведов. Двести или триста лет назад склоны горы были, по преданиям, покрыты сплошным ковром этих цветов. А называли их — ромэн. {Быть может, украинизированное «ромашка»?)
Гальченко говорил мне, что роменцы гордятся не только своим земляком киноартистом Шкуратом. Гордятся еще и тем, что Чехов около суток провел проездом в Ромнах, о чем упоминается в одном из его писем. Но главный предмет их гордости составляет украинская нефть. В начале тридцатых годов она была впервые открыта вблизи Ромен в недрах горы Золотуха.
За свои пятнадцать лет Гальченко еще не успел побывать нигде, кроме Ромен и Архангельска. Однако, эвакуируясь с матерью, он проехал почти всю Россию, как бы пронизал ее с юга на север.
Не очень-то много увидишь из вагона или на промежуточных станциях, когда пассажиры сломя голову бегут в буфет и к кранам с кипятком. Но все-таки у Гальченко осталось впечатление громадности России. А ведь это была лишь европейская ее часть. Он не видел ни Урала, ни Сибири, ни Средней Азии, ни Дальнего Востока.
На глазах у подростка, который всю дорогу не отходил от окна вагона, Россия превращалась в военный лагерь. Тревожно завывали паровозные гудки. Навстречу двигались составы с войсками и техникой. Раненых торопливо выносили на носилках из вагонов. А когда, сменив лиственные и смешанные леса, потянулись вдоль рельсов нескончаемые хвойные, к поезду, в котором ехал Гальченко, прицепили — в голове и в хвосте — две платформы. На них торчали зенитки, чтобы прикрывать поезд от вражеских самолетов.
Через всю громадную Россию гнал вихрь войны маленькую песчинку. И вот пригнал! Куда? В тундру, на берег оледеневшего, пронизывающего холодом до костей Карского моря.
Что ж! Судьба Гальченко сложилась так, что он должен сражаться с фашистами не в своих Ромнах, а именно здесь, на берегу Карского моря.
Центром Родины в данный момент является для него место, где он защищает ее, то есть вот этот клочок суши на пустынном, обдуваемом со всех сторон Ямальском полуострове. И тут же находится сейчас и его дом…
Боюсь, что при всем старании я не сумел передать вам всей непосредственности, быть может, даже некоторой милой наивности этих рассуждений. Не забывайте, прошу вас, о возрасте. Сам Гальченко впоследствии не раз говорил мне, что, вспоминая о тогдашних своих раздумьях, он с удивлением смотрит на себя как бы в перевернутый бинокль.
Однако пустынная тундра не удовлетворяла его. Очень хотелось, чтобы она была более красивой, более нарядной.
Стоя под звездным небом, плотно упакованный в тяжеленный, до пят, тулуп, в валенки и меховую шапку, завязанную под подбородком, шестой связист Потаенной был неподвижен, будто скала или столб, припорошенный снегом. А нетерпеливая мысль его уносилась вперед. И Потаенная начинала как бы двигаться вокруг Гальченко, двигаться во времени, изменяясь все быстрее и быстрее.
5
Да, вероятно, это происходило именно так, то есть постепенно вызревало в воображении. Однако идея Порта назначения, если позволено столь торжественно выразиться, была непосредственно связана с отстроенным к Новому году домом. Об этом я говорил вам вначале.
Как-то вечером связисты сидели в кубрике, теснясь подле своей семилинейной лампешки. Хлопнула входная дверь. Кто-то очень долго топтался в сенях, старательно сбивая снег с валенок. Внезапно, будто ледяным бичом, ударило по ногам!
— Эй! Дверь за собой закрывай! — прикрикнул Конопицын на Галушку.
Это был Галушка.
Он вошел, отдуваясь и энергично растирая лицо рукой.
— Ну, как там? — вяло спросил Гальченко.
Галушка не изменил себе, хотя губы его одеревенели на холоде и едва шевелились.
— Как всегда, — сказал он. — Теплый бриз. Цветочки благоухают перед домом. Душновато, правда, но…
Шутка не удалась ему на этот раз. Снаружи было тридцать градусов ниже нуля, вдобавок пуржило, судя по отчаянным взвизгам и всхлипам там, за бревенчатой стеной.
Некоторое время все сидели в молчании, занимаясь каждый своим делом.
Диковинная мысль вдруг мелькнула, будто быстрая птица, шумя крыльями, пронеслась перед глазами, и Гальченко засмеялся.
Товарищи с удивлением посмотрели на него.
— Ты что?
— Да вот вообразил, что Галушка по ошибке раз в жизни правду сказал. Нет, не цветочки, конечно, и не бриз. Откуда у нас бриз? Подумал: распахну сейчас настежь дверь, а за ней — город, ярко освещенный, огни в домах и фонари над площадями и улицами! А мы с вами — на окраине, на высоком берегу, весь город отсюда как на ладони!
— И затемнения нет? — недоверчиво спросил Калиновский.
— И затемнения нет. Большущий, понимаете ли, город, воздвигнутый уже после войны, после нашей победы над Гитлером!
— После победы?
— Да. И разросся очень быстро, глазом не успели моргнуть. Частично вытянулся вдоль губы, а частично, за отсутствием места, в тундру ушел.
