Люди, горы, небо - Пасенюк Леонид Михайлович (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
Шхуна не впервые уходила, подыскав убедительный или не весьма убедительный резон. Но всегда возвращалась. Подумать только, что обычно не проклинали – и габариты, и чадящий в кубрике камбуз, и плесень в трюме, загроможденном приборами, и совершенно непереносимую подверженность качке, – а сейчас, с этого затерянного в море-океане острова, она кажется родным и желанным домом, верным и теплым пристанищем в житейскую стужу.
Не лежалось. Беспросветно текут часы, когда нет бремени насущных забот и целиком зависишь от судеб.
Снаружи уже моросило, влажная пыль тонко и холодно покрывала лицо, шею, руки. Шеф поежился, втянул голову в плечи.
Берегом к палаткам шел Миша Егорчик, его коллектор, длинный и унылый, как этот дождь, человек. В такт его шагам хрустели не то чаячьи гнезда с яйцами, не то голыши. Изредка он наклонялся. Изучая, что там, в яйцах, – съедобны они или нет. Яйца были уже несъедобны, из них повсеместно выклевывались взъерошенные липкие птенцы.
– Нужно ему мозги вправить, чтобы аккуратнее ходил, – ворчливо заметил Станислав. – Вот выпала планида – второй месяц зрю такую рожу!
– Для антуража годится, – улыбнулся шеф.
– Для антуража можно бы кого и поумнее.
– Да нет же, в этих американских ботинках он весьма представителен, – настаивал, улыбаясь, шеф.
Без спору, вид Миша имел довольно занимательный: на его ногах красовались вполне новые, с блестящими скрепами, еще фронтовых времен солдатские ботинки, баснословно уцененные за давностью лет: приобрел он их всего за рубль. Из этих уникумов американского сапожно-поточного производства выпрастывались алые в голубой василек портянки.
Зато на невыразительно-расплывчатом лице Егорчика ни одна черта не определилась резко, не заявила о характере, лишь намекая на нечто осмысленное; так выглядит комок глины, еще окончательно не проработанный скульптором, еще не заполучивший «душу живу».
Егорчик в былые дни отличался непомерным аппетитом, но тогда всем еды хватало с избытком. Нынче же сразу бросалась в глаза его способность без устали жевать что придется, чаще всего сухари. Как-то неудобно было сказать ему: угомонись, не жуй, оставь другим, да и ожидали, что вот-вот придет шхуна. А тем временем Егорчик расправился с сухарями в одиночку.
Шеф старался разговаривать с ним мягко: Егорчику и без того доставалось от разных умников. Ему основательно попало от Станислава при высадке, когда обнаружилось, что бравый коллектор сбил мушку с единственного карабина.
Именно шефу пришла в голову нелепая идея свалить на Егорчика груз хозяйственных забот, связанных с подготовкой к экспедиции, в то время как сам он принял участие в симпозиуме геологов на Кавказе. С выданным под личную ответственность карабином Егорчик не расставался ни днем, ни ночью. Дэ что толку?..
Шеф заметил нерпу, высунувшую из воды потешную, как у собаки боксера, морду.
– Далеко, – сказал он. – Музыку какую-нибудь для нее надо. Брамса бы, а?..
Проводив нерпу жадным взглядом, Станислав вздохнул:
– Шарахнуть бы ее! Что ж, скоро Егорчик соорудит новую мушку. Видите, уже кусочек спички замастыривает?
Станислав держался молодцом. Но на десятый день все же хмуро спросил:
– Что будем делать, однако?
– Однако пока поживем, – уклончиво ответил шеф, наблюдая за тем, как в дыму и копоти плохо разгорающегося костра Егорчик окуривает в грязной банке какое-то персональное, может быть, «диетическое» варево.
– Только не нужно так напропалую жечь дрова, – сказал, подходя, четвертый «житель» этого острова, совсем юный и по-юношески угловатый, даже излишне худой: на шхуне его крепко донимала морская болезнь. – Дров всего несколько палок на этом берегу: вон, вон и еще за бугром. И все.
Шеф медленно к нему оборотился.
– Что же, Виктор… все это верно, конечно. Дрова нам сейчас важнее, чем даже вон та жирная нерпа.
Шеф пока что мало общался с этим пареньком, которого Станислав в шутку звал Масштабом. Они вместе приехали из Москвы. Оба к геологии отношения не имели.
Станислава шеф знал как будто неплохо. Потому-то и пригласил его принять участие в плавании по Курилам – то был давний их уговор.
А вот приехавшего с ним Виктора шеф не знал.
Весь последующий месяц работа на островах велась довольно интенсивно и не давала лишнего времени для усиленного общения, для сугубо личных разговоров.
Сейчас он смотрел на Виктора с внезапно пробудившимся интересом.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Витька на четвереньках выполз из палатки и потащил за собою тускло-серебристый, весь комом, плащ – изделие тяжелое, как рыцарские доспехи. Облачаться в него было жутко еще и потому, что, присыпанный скорее всего тальком, с исподу был он дегтярно-черен, пропитан для вящей непромокаемости какой-то смолистой массой. В век всемогущества синтетики сие изобретение казалось порождением угловато-скрипучей фантазии кроманьонского человека. Где-то эта фантазия – при всем обилии смолы и талька – себя не оправдала: плащ щедро протекал по швам.
Витька приобрел такую редкость в рыбкоопе Северо-Курильска: естественно, в основном предназначалась она для рыбаков. Он тоже попался на этот грубый крючок, но выбора не было: свой столичный «пижонский», по определению Станислава, плащ он потерял.
У самого Станислава экипировка отличалась аристократическим изяществом и добротностью: ходил он в английской зеленой куртке, плотной, как валяная шерсть, от стужи его защищали чехословацкие, на пуху, стеганые костюмы и толсто вязанные свитера.
Уже который день лил все тот же до тошноты однообразный, мелко-щипучий дождь, и Витька, душевно содрогаясь, сцепив зубы и смежив почти в неподдельном ужасе глаза, напялил плащ, зная, что вылезет из него черно-серебристый, весь сплошь в чешуе, как селедка.
Станислав варил кофе: был час завтрака; кофе и чай старпом отмерил им не на два-три дня, а от души, не глядя. Сейчас можно было только пожалеть, что, небрежно взяв без счету кофе и особенно чаю, они не стали обременять себя лишней солью. Соли оставалось в обрез.
Витька сел на обкатанную глыбу так, что полы плаща закрыли и глыбу и ноги, образовав совместно с галечным берегом единый монумент. Сжав стеклянную банку, он блаженно грел ладони, грел нутро, изредка выпрямляясь и нарушая тем самым формы монумента, комкая его застывшие грани. Все было на нем и вокруг него сейчас ненатуральным, даже эта банка, на желто-синей этикетке которой пышно кучерявилась белокочанная капуста, снабженная для убедительности надписью: «Капуста маринованная с яблоками». Живительно, тепло, мутно колыхался в банке кофе. Не было никакой капусты и никаких яблок. Не было ничего, кроме этого кофе! И даже весь этот хаотически утвержденный среди воды остров был как дурная сказка, которой пока не видно конца, хотя уже невтерпеж ее слушать.
Витька пригорюнился. Ах ты, боже ты мой, ему вспомнились светло и отрадно другие острова. Какие острова! И всё Курилы, не Таити и не Бермуды. Не о Бермудах он сейчас помышлял. Разве плохо было бы им всем хоть на Парамушире, где такой замечательный вулкан Эбеко с горячим озером в кратере и с ручьями в окрестностях, насыщенными хлором, бирюзовыми, шипуче-пузырящимися в скальных промоинах? Из Северо-Курильска совершалось на то озеро паломничество не столько больных и увечных, сколько жаждущих попариться для «профилактики». И не диво, если наткнешься где-нибудь в тумане, в дожде, секущем наперехлест от Охотского моря к Тихому океану, – не диво было наткнуться в сернистых грязях на дебелых женщин, распаренно багровых и пышных, как с полотен Ренуара, репродукции которых Витька видел у Станислава.
Да, вот именно, почему бы им не забуксовать на Парамушире, где, если какая беда, всегда можно спуститься за полчаса в портовый городок, а если не беда, то и жить себе наверху, работать у бухающих, как отдаленные колокола, источников, у кипящих густо-медово серных котлов. А на досуге тоже сидеть бы в жидких грязях, с трепетом прислушиваясь, как истомленно содрогаются под тобою недра.
