Мир без милосердия - Голубев Анатолий Дмитриевич (онлайн книга без TXT) 📗
— Меня мало волнует уклад их будущей семьи. Я хотел, чтобы ты прощупал отношение Барбары к процессу. Можно ли склонить ее на выступление в пользу клуба и, если можно, что надо для этого сделать?
— Ты хочешь, чтобы я стал шпионом?
— Я хочу, чтобы хоть однажды, отправляя в рот кусок хлеба, ты почувствовал, что его заработал.
— Отец, ты уже дважды сегодня попрекнул меня своими деньгами. Так не годится. Я ведь не Марфи и не Фокс и на службе у тебя не состою. Я ведь твой сын. Или это не имеет значения?
— Ты сегодня не в духе. Цепляешься за каждое мое слово. Я ничем тебя не попрекаю. Просто поручаю тебе Барбару. Сколько потребуется для этого денег, столько и получишь...
— Вот это деловой разговор. Если бы ты начал с этого, не было бы никаких недоразумений.
И все же после встречи с отцом настроение Рандольфа упало. По дороге к Барбаре он все обдумывал, как же лучше выполнить поручение отца, но так и не придумал.
Он искренне обрадовался, когда Барбары не оказалось дома. Он с наслаждением давил на звонок у входной двери и даже запел от радости, что неприятная миссия откладывалась. Но едва он отошел от парадного, как увидел подъезжающий «моррис» Барбары.
— Ба, Рандольф, я не видела тебя целую вечность. Где ты пропадаешь, старый шалопай? Ты еще не женился?
— Это тебя волнует больше всего?
— Конечно. Но только как твою мать. Ведь ты годишься мне почти в сыновья.
Она открыла дверь и прошла в прихожую.
— Вот именно, почти. Не рановато ли рожать в восемь лет?
— Фу, Рандольф, я же фигурально говорю.
— Ну, если фигурально, то я мог бы на тебе жениться. Вот жена Сэма Табора старше его на десять лет.
— Сэм женат не на женщине, Рандольф, а на текстильной фабрике.
— Тоже фигурально?
Барбара засмеялась.
— Хочешь есть? Я голодна и буду рада, если составишь компанию.
Чем больше Рандольф думал о миссии, возложенной на него отцом, тем больше скованности чувствовал в присутствии Барбары. Он казался себе мелким жуликом, забравшимся в дом друга. Той привычной легкости, которая всегда отличала его в обращении с женщинами, как не бывало. Даже Барбара обратила на это внимание.
— Что с тобой? Ты чем-нибудь огорчен?
— Та-ак... — неопределенно протянул он, но потом, решившись, сказал вдруг прямо: — Барбара, что ты думаешь о процессе, который затевает мой отец?
Барбара настороженно посмотрела на него.
— Иди ты к черту со своим процессом! Все вы, начиная с Дональда, на нем помешались. Ничего я о нем не думаю и не имею ни малейшего желания о нем говорить. Я хочу, чтобы все оставили меня в покое. Мне наплевать и на процесс, и на твоего папашу, и на тебя, если у тебя еще не пропала охота говорить об этой судебной дрязге!
Гнев Барбары рассмешил Рандольфа и снял с его души тяжелое бремя.
«Вот я и выполнил задание старикана. Теперь он пусть сам думает, что делать с Барбарой. А не предложить ли ей поехать на рождественские каникулы куда-нибудь в Европу? Отец мог бы финансировать наш вояж. И был бы спокоен, что она по крайней мере не выступит против него. Это идея!»
— А что ты будешь делать после рождества? Дональд предложил тебе что-нибудь?
— Можно подумать, что на Дональде свет сошелся клином. А может быть, я хочу поехать на отдых с тобой?
Рандольф даже привстал от радости.
— Это надо обсудить...
— Сиди, сиди, дурачок, я пошутила! Пока я еще ничего не решила. А тебе связываться с такой старухой, как я, просто не резон. Вон сколько милых девчонок вокруг бегает! Только лови.
— Эти милые девчонки коварнее крокодилов. В кино пригласил, поужинали, домой подвез, а она не выходит из машины — считает, что сама тебя уже поймала. А три раза поцеловал — домой к тебе ночевать идет. А через две недели визжит, что о помолвке объявление давать надо...
— Бедненький ты мой мальчик! Загнали тебя девочки. — Барбара скривила свои пухлые губы и поцеловала Рандольфа в щеку. — А как же ты хочешь? Каждый должен чем-то расплачиваться. Одни — телом, другие — свободой, третьи — деньгами.
— Предпочитаю третье...
— Но для этого их надо иметь...
Они перебрались в гостиную и сидели в креслах друг против друга. Рандольф болтал без умолку, и его охватывало блаженное настроение. Все было как прежде. И, послав ко всем чертям своего отца с его советами и заданиями, он решил больше никогда не заикаться у Барбары о процессе. «Пусть старый выкручивается сам, а у меня своих забот хватает».
Он глядел на Барбару, и вновь — уже в который раз! — подумал, что их платонические отношения ему уже в тягость. Но потом он вспомнил о Дональде. Ему стало стыдно, и он покраснел. Взглянул на Барбару: не заметила ли она?
Но та чистила апельсин и думала о чем-то своем. Ей было не до Рандольфа...
34
— Чтобы жить, руководствуясь своими принципами и убеждениями, надо быть или безумно богатым, или безумным просто, — медленно говорил Тиссон, прислушиваясь к гулу «Гадюшника».
Они сидели с Дональдом в «камере пыток». Идти в «спортивный» зал не хотелось. Там не поговоришь — опять будут приставать с расспросами о предстоящем процессе. Одни — с искренней заинтересованностью, другие — из праздного любопытства.
Дональд уже не раз ловил на себе внимательные взгляды входящих. Люди перешептывались, оглядывались на их столик.
И такую популярность он завоевал всего за неделю! Будь он покладистым журналистом, он мог бы прожить долго и беспечно, и никто, кроме узкого круга друзей и знакомых, так бы и не обратил особого внимания на существование Дональда Роуза. А вот теперь...
Прошедшую неделю он почти не выходил из дому, сутками не вставал из-за стола. Материалы в духе статьи «Тогда умирает футбол» появились в шести крупнейших газетах, передавались по радио. У него на столе лежали десятки заявок. Солидные деньги предлагали издания, о которых он даже не слышал. Он работал как одержимый. И все-таки не успел выполнить и половины заказов. Но причина всех этих любопытствующих взглядов крылась не в статьях, а в недавней сенсационной передаче по телевидению.
Когда ему предложили выступить в программе «Мнения недели», он согласился не без колебаний. Дональд не любил появляться на голубом экране. Во время передач у него всегда было такое ощущение, будто он стоит раздетым под взглядами миллионов циников и бессилен прикрыть свою наготу.
И все-таки он согласился. Обычное ощущение неожиданно пропало, когда ворчливый в жизни и приторно обаятельный на экране обозреватель Фред Стоун тепло представил его зрителям.
Дональд говорил о Мюнхене и клубе, о встрече с матерью Эвардса и о человеческом достоинстве. Он не видел ни палящих юпитеров, ни бесшумно передвигающихся за лесом штативов подсобных рабочих, ни склоненных над кургузой съемочной камерой плеч оператора. Он вглядывался до боли в зеленоватую бездонность зрачка объектива. Словно там, внутри, хотел увидеть лицо человека, затерявшегося где-то на конце одной из миллионов невидимых нитей, связывающих его, говорящего, с теми, слушающими. Он хотел видеть лицо Мейсла. Он говорил для него, уставившегося на голубой экран. У Мейсла холодные глаза, надменная усмешка в углах опущенных губ. Он слушает и не слышит слов, его, Дональда, слов, которые сейчас разносятся по всей стране.
И Дональд горячится. Он страстно хочет, чтобы, выслушав все, Мейсл встал, снял трубку телефона и сказал своему юристу:
— Послушайте, Марги, а ведь этот парень, пожалуй, прав. Остановите дело. Я готов оплатить судебные издержки.
После передачи там же, в студии, знакомые и незнакомые люди поздравляли Дональда, жали руки, говорили какие-то теплые слова, а то просто хлопали по плечу в знак одобрения — в зависимости от своего положения и развязности, в той или иной степени свойственной всем в этой студийной богеме. А он с трудом мог бы в ту минуту вспомнить, что говорил перед камерой.
И вот сейчас, сидя с Тиссоном в «Гадюшнике», он даже не знал, как реагировал на речь президент клуба.
