Гнев Гефеста (Приключенческая повесть) - Черных Иван Васильевич (книги онлайн полные версии бесплатно txt) 📗
Вита ему очень нравится: спокойная, рассудительная, величественная; ее идея написать книгу об изобретателях и испытателях катапульт, быстрое проникновение в их нелегкое и непростое дело говорили о ее незаурядном уме, а верная ориентировка в причине происшествия, помощь в разоблачении подлинных виновников, простая и одновременно логическая последовательность доводов восхищали Веденина, зарождали в нем вот это желанное и опасное чувство — любовь, на которую он не имел права. А она уже вошла в его сердце, то обдавала огнем, то сжимала холодом.
Гайвороненко, видя его настроение, не донимал ни вопросами, ни разговором. Да и генерал выглядел не лучше: им обоим на военном совете выдали по первое число. И поделом: под их крылышком росли и зрели Скоросветов с Измайловым — не в один же день они стали дельцами, меркантилистами; сколько раз Скоросветова уличали в непорядочности, подличании, а материал на увольнение не представили, пересаживали его из одного кресла в другое. Прав Гайвороненко: доверие, как и жизнь, теряют один раз. А Веденин ограничивался тем, что назначал Скоросветова на другую должность… А как характеризовали Измайлова? Добросовестный офицер, знающий свое дело врач, принципиальный коммунист… Не только по шаблону аттестации писали, по шаблону к людям подходили: хороший врач, значит, и человек хороший. Не напивается допьяна, значит, добросовестный офицер. Выступает на собраниях, значит, принципиальный коммунист. А то, что он скопидомничал, почти всю получку на сберкнижку клал, обмундирование до дыр изнашивал, мало кого беспокоило, — все времени не хватало. А теперь его будет и того меньше: надо нового испытателя готовить, другого врача искать.
Гайвороненко, наверное, надоело мучить себя самобичеванием, он подвинулся ближе к Веденину, спросил с улыбкой:
— Что нос опустил? За критику обиделся?
— Не обиделся. Думаю, кем Арефьева заменить.
Испытателей много, а по-настоящему толковых, талантливых — Арефьев был да Батуров.
— Выходит, зря Батурова отпустил?
— Не зря. Человек, можно сказать, сам себя победил.
— В том-то и дело, что не сам, — вздохнул Гайвороненко. — Как ее, Таримова, что ли? — Веденин кивнул. — Красивая?
— Красивая. — Веденин почувствовал, как загорелось лицо, и добавил: — И умная.
— Говорят, после того, как ты пригрозил ей выселить в двадцать четыре часа из гарнизона, она приутихла? — Гайвороненко хитро, с улыбочкой и испытующе смотрел ему в глаза. Наверное, и ему успели сообщить о вчерашней встрече. Если бы он знал о его думах… А может, догадывается?
— С ней произошло нечто подобное, что и со мной, — защитил ее Веденин.
— На этой почве вы и нашли общий язык? — продолжал усмехаться Гайвороненко.
— Возможно, — не стал отпираться Веденин.
— Прямо как у Шекспира: она меня за муки полюбила, а я ее — за состраданье к ним, — рассмеялся Гайвороненко. И вдруг согнал улыбку, заговорил доверительно и серьезно: — Красивая и умная — это хорошо, кому такие не нравятся; любовь — это здорово. Но мы, мужчины, должны помнить: не чувства управляют нами, а мы управляем чувствами. — Помолчал. — Батурову я завидую, что он нашел такую женщину, — она его единственная и последняя надежда.
Веденин ничего не ответил, еще глубже опустился в кресло — они поняли друг друга.
Вот тебе и любовь, самое прекрасное, самое сильное чувство, как утверждают поэты. Ничего подобного. Есть и сильнее — совесть, долг, ответственность… Батуров — его товарищ, подчиненный, и отнять у него Виту, его единственную и последнюю надежду, ради которой он пожертвовал своим призванием, своими привычками, значит, совершить по отношению к нему подлость. А может, и толкнуть его на старый пагубный путь. И Тая измену не переживет, здоровье у нее и так никудышное. Нет, на личное счастье за счет несчастья других он никогда не пойдет. Вечером позвонит Вите, еще раз поблагодарит за помощь, и все, поставит на своих чувствах, на своих желаниях крест…
Самолет пошел на снижение. Веденин прильнул к иллюминатору и с жадностью младенца, открывшего дверь в свою любимую комнату, полную игрушек, посмотрел на пылающий осенним багрянцем лес. Его неудержимо потянуло туда, под задумчивые, с поредевшими листьями кроны, в таинственную тишину, в отрешенность от всего, что ему надоело, что так призрачно и непостоянно. В первый же выходной он непременно отправится в лес, несмотря ни на какие обстоятельства.
ПРЯМО КАК У ШЕКСПИРА
Вите он позвонил в половине девятого, надеясь, что она выслушает его по телефону и из-за позднего времени от встречи откажется.
Она обрадовалась его голосу, поздравила с возвращением с победой и, не дав ему возразить, что победа-то пиррова, сказала:
— Надеюсь подробности ваших баталий услышать не по телефону. Знаю, что у вас дел много, что вы устали, и все-таки очень вас прошу прийти ко мне.
— Может, в другой раз? — предложил он несмело.
— Другого раза не будет, — и он услышал в трубке, как она вздохнула. — Завтра я уезжаю.
— Куда? Почему? — опешил он.
— Вот приходите, все узнаете.
— В таком случае… Хорошо. Через десять минут я буду у вас.
Он быстро оделся, взглянул на себя в зеркало; видик не для свидания: лицо серое, словно у человека из подземелья, глаза запали, и под ними черные овалы; правда, в самих глазах огонек еще есть…
На улице было темно и безлюдно, несмотря на хорошую погоду: после затяжных осенних дождей наступило вёдро и потеплело, прямо-таки второе бабье лето. Пахло грибами и еще чем-то приятным, бодрящим.
Никто не встретился ему и в подъезде дома, где жила Вита. Он нажал звонок, и дверь тут же открылась.
— Проходите.
Веденин как-то однажды заходил к Батурову, и его холостяцкая однокомнатная квартира показалась тогда неуютной и запущенной. Теперь белизна дверей и окон, блеск паркета, ажурные гардины и льющаяся из глубины легкая музыка создавали здесь атмосферу чистоты и благоденствия. И сама Вита в белоснежной блузке с русским узором и серой юбочке казалась олицетворением самого светлого, чистого и прекрасного на земле. Ее синие глаза излучали тепло и радость, и у Веденина появилось неудержимое желание обнять ее, прижать к груди и целовать, целовать… Но тут же вспомнились дорожные сомнения, слова Гайвороненко: «Она его единственная и последняя надежда».
Он отвел от нее глаза, повесил в прихожей плащ и прошел в комнату.
— Извините, Юрий Григорьевич, за мою настойчивость, но я действительно завтра уезжаю и не повидаться с вами еще раз, не поговорить, просто не могла. Вы голодны?
— Спасибо, я поужинал.
— А я нет. Ждала вас. — Она подошла к столу и сняла скатерть, под которой стоял уже накрытый стол: дымящийся кофейник, разные закуски. — Вот, прощальный ужин. Поскольку друзьями обзавестись здесь не успела, решила пригласить только вас. — В голосе ее послышалось то ли сожаление, то ли упрек.
— Но почему? Так поспешно… Что-нибудь случилось?
— Да нет, — пожала она плечами. — Все как было, так и остается. Но давайте все по порядку. Вначале рассказывайте вы, как вы выпутывались и как сумели оправдаться, а потом исповедуюсь перед вами я.
— Откровенно говоря, у меня в голове какая-то каша, не знаю, с чего начать.
— На вас это не похоже. Вы всегда были таким собранным, рассудительным.
— Выходит, не всегда. Да и не хочется еще раз выворачивать свою душу.
— Поездка помогла вам?
— Несомненно. Но генерал Гусаров раньше нас разобрался что к чему.
— Значит, я не ошиблась в нем.
— О-о! Это наш авиационный Шерлок Холмс. Председатель комиссии по расследованию летных происшествий. Еще зовут его Рентгеном — видит каждого человека насквозь и глубже.
Пока он рассказывал, Вита налила в чашки кофе.
— Присаживайтесь к столу. — Он видел, что она чем-то взвинчена, и ему стало ее жаль, потому сел без церемоний, хотя ни есть, ни пить не хотелось. — Вчера, когда вы проводили меня, я долго не могла уснуть, думала, что самое прекрасное в жизни человека? И что самое сильное? Вам никогда эта мысль не приходила в голову?
