Поединок. Выпуск 10 - Хруцкий Эдуард Анатольевич (читать книги .TXT) 📗
— Почем семечки?
— Двадцать рублей, — не оборачиваясь, ответил Петро.
— А полстакана можно?
— Клади червонец и сам насыпай.
Паренек точно отмерил полстакана, высыпал семечки в карман и сказал тихо:
— Саша, пойдем домой.
Капитан Саша поднял рассеянные подвыпившие глаза, лицо его дрогнуло, и, звучно втянув в себя воздух, спросил у паренька, уже зная:
— Алик? Алька?
Паренек всхлипнул и шагнул к Саше. Здоровой правой рукой тот схватил Алькину голову за затылок, с силой прижал к орденоносной груди и затих.
— Пусти. Орденами карябаешь. — Алик вывернулся из-под Сашиной руки и поднял сияющее свое лицо.
— Алик, Алька, — повторил Саша.
— Брат? — поинтересовался высокий широкоплечий Сергей.
— Друг. Вместе книжки читали, — ответил Саша и, любовно потрогав Алика за щеку, спросил: — Где покарябал-то?
— Нигде, — грубо ответил Алик, ощущая всеобщее внимание. Свершилось то, что уже целый месяц жаждала его неспокойная и виноватая мальчишеская душа: к нему, невоевавшему, вернулся старший друг — офицер, герой войны. А этот друг спокойно расположился в компании случайных знакомых и вовсе не спешит встретиться с ним. Конечно, все справедливо: они были там, в грохочущем аду, а какое им дело до щенка, просидевшего все эти годы за ученической партой. Хотелось плакать, но Алик не заплакал.
— Ну, бойцы, расползлись? — понятливо предложил Сергей. Солдаты стали прощаться. Саша, пожимая руки, напомнил:
— Завтра вечером всех жду, братки. Мало-Коптевский, два «а», квартира десять.
Все время молчаливо сидевший на соседнем прилавке мальчик-старичок подал голос:
— Отдай мои деньги, Сашок.
Саша сморщился, заломил бровь, вытащил свою пачку, отмусолил триста.
— И чтобы я три листика на рынке не видел.
— А в петельку можно? — почтительно осведомился Семеныч, принимая деньги.
Они шли по Шебашевскому, потом свернули на Красноармейскую и вышли к Мало-Коптевскому. Обиженный Алик с вещмешком — впереди, Саша с чемоданом — сзади.
Глядя в гордую мальчишескую спину, Саша и впрямь чувствовал себя виноватым. Подвыпивший, до слез жалел и эту гордую спину, и худую, в нестриженых волосах шею, и противоестественную мужскую суровость своего бывшего оруженосца, пацаненка, дружка.
— Его третьи сутки ждут, а он с инвалидами пьет! — Алик бурчал, не поворачивая головы, но Саша слышал его.
— На полчаса задержался, а крику-то! Матери все равно дома нет.
— А мы? Нас ты за людей не считаешь? Где три дня пропадал?
— Ты почему на меня кричишь? — Саша обиделся вдруг, поставил чемодан на землю, сел на него. — Никуда я с тобой не пойду.
Алик обернулся, увидел горестную фигуру героя войны.
— Извини меня, Саша. Я дурак.
Помолчали. Один — стоя, другой — сидя.
— Мать когда должна быть?
— Знаешь как теперь поезда ходят. А она сейчас в бригаде Москва — Владивосток.
— А твои где все?
— Мама на работе, Ларка в Мытищах, в госпитале на практике, а отец на своей стройке в Балашихе.
— Дела… — Саша поднялся с чемодана. — Пошли, что ли?
Покоем стояли три двухэтажных стандартных дома. Дом два по Мало-Коптевскому, дом два «а» и два «б». Алик и Саша вошли внутрь покоя. От котельной, в которой была и прачечная, навстречу им шла чистенькая и бодрая старушка с тяжелым тазом в руках.
— Евдокия Дмитриевна, живая! — удивился Саша.
— Живая, Санек, живая! — весело подтвердила факт своего существования старушка.
— Ты живая, а какие парни в земле неживые лежат!
— Огорчаешься, значит, что я не померла?
— Что ты, Евдокия Дмитриевна. Парней тех мертвых жалко.
Старушка поджала губы и ушла, недовольная и Сашей, и Аликом, и собой.
Мать честная, ничего не изменилось! И Евдокия Дмитриевна, и дома, и котельная, и кривая старая береза посреди двора — все как было. Только прутья кустарников под окнами стали длиннее.
— Пошли в дом, — предложил Алик.
— Обожди. — Оставив чемодан у подъезда, Саша обогнул дом и зашел в свой палисадник. Навечно врытый в землю, стоял на могучем столбе квадратный стол. И широкая, тоже врытая, лавка. Саша сел на нее, поставил локти на стол и взглядом отыскал древний свой автограф, оставленный перочинным ножом. «Саша» — было вырезано в доске. Он потрогал надпись пальцем и сказал самому себе: — Я дома.
И дома, в узкой вытянутой комнате с одним окном, все было по-старому: зеркальный шкаф, перегораживающий комнату, комод под вязаной крахмальной салфеткой, мамина кровать с горой подушек у окна и Сашин диван за шкафом.
Вечерело. Саша выпил и устал, и поэтому, не долго думая, разделся, лег на свой диван и тотчас уснул.
Яростно рванул орудийный залп. Саша, еще просыпаясь, мгновенно сел в кровати. Комната на секунду осветилась разноцветьем, и тут же донеслось озорное детское «ура!». И снова залп.
Саша вышел во двор, где угадывалось невидимое многолюдье. Опять залп, и сверкающие букеты поднялись в небо. Рядом оказался мальчонка. Саша спросил у него:
— Это что такое?
— Салют! Наши город взяли!
— Какой город-то?
— Большой! Двадцать залпов! — объяснил мальчонка и исчез в темноте. Саша стоял неподвижно и слушал мирные залпы.
В восемь утра Алик барабанил в Сашино окно и декламировал:
— Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало!
Саша как был в трусах подошел к окну, распахнул его и осведомился хрипло:
— Который час?
— Восемь. Господи, перегаром-то несет! Ну, теперь я за тебя возьмусь!
— Что-то ты, пескарь, разговаривать много стал, — мрачно отметил Саша.
— Разговаривать мне некогда. Вот ключ, пойдешь к нам. Я картошки сварил, кастрюля у меня под подушкой. Подсолнечное масло и капуста на столе.
— Ваши когда появятся?
— А я знаю? Я доктор? Я их неделями не вижу.
— Ах, а мне Иван Павлович позарез нужен, посоветоваться!
— Со мной посоветуешься. Будь. В школу опаздываю.
— Бывай, двоечник!
Алик побежал, размахивая портфелем, на ходу обернулся, поинтересовался:
— На свой вечерний прием ты меня приглашаешь?
— Ты же все равно припрешься, — безнадежно догадался Саша.
— Приглашенье с благодарностью принимаю! И уж будь уверен — много пить тебе не дам! — издалека почти пропел Алик и исчез. Саша сморщил нос от счастья и стал одеваться.
То был его второй дом. Сюда он первый раз вошел пятнадцатилетним подростком, влюбленным в старшую сестру Алика Ларису. Потом он полюбил их всех, а Ларка стала просто хорошим дружком. Безотцовщина, шпана, он, таясь и стесняясь, признал для себя в Иване Павловиче тот мужской отцовский авторитет, без которого так часто ломается мальчишеская душа.
Саша осмотрел обе комнаты. Чистенько, уютно, бедновато. Книг, правда, много. Он подошел к полкам, ласково погладил коленкоровые корешки. Что спасло его от уголовщины? Вот этот дом и книги из этого дома.
Под Алькиной подушкой он нашел завернутую в полотенце и запеленутую в газету кастрюлю. Развернул ее и открыл крышку. От картошки пошел легкий пар и дьявольский аромат.
Бритый, умытый, сытый, с оранжевым томиком «Водителей фрегатов» в руке, он не спеша шествовал пустынным Амбулаторным к Тимирязевскому лесу. В коломянковых брюках, в вельветовой довоенной курточке боевой капитан стал юнцом. Студент-первокурсник по виду.
Саша вышел к путям Московско-Рижской железной дороги и только переступил первый рельс, как раздалось:
— Стой! И назад! Прохода нет!
Солдатик с длинной винтовкой наперевес грозно глядел на него.
— А как к лесу пройти? — недоуменно спросил Саша.
— В обход! — И все тут. В обход так в обход. Саша пошел в обход. У платформы Красный Балтиец тропинка к лесу была просто перекрыта могучей рогаткой из колючей проволоки. Пришлось возвращаться назад.
Лишь через Большой Коптевский проход был открыт. Перейдя пути, Саша поднялся на высокую опушку леса. Опушку грело скромное апрельское солнце, и потому отсюда не хотелось уходить. Саша нашел кучу нешкуреных сосновых бревен, уселся, предварительно рукой проверив чистоту округлой поверхности, на теплый янтарный ствол и огляделся. Вдали и внизу, забитые десятками вагонов, были разъездные пути, по которым безнадежно и бестолково мыкалась маневровая «овечка».
