Когда боги спят - Алексеев Сергей Трофимович (книги бесплатно без txt) 📗
– Не нужно, не хочу, – бросил он и закрыл за собой дверь.
Потом, в тепле и тишине, он заново перебрал, перетряс в памяти весь разговор и пришел к выводу, что Хамзат, этот старый кагэбэшник, чутко уловил, что происходит в стане противника. Скорее всего, там случился крупный раскол, предательство всегда порождает предательство. Видимо, не смогли поделить портфели в правительстве, и в результате в Генеральную прокуратуру пошла жалоба. Об этом стало известно, и Крюков засуетился, начал искать компромиссы. Самый надежный – это помириться с Зубатым и встать в одну упряжку. Очень уж не верится, чтобы этот молодой, самоуверенный и властный человек испугался войти во власть, которую жаждал. В Думе, как человек военный, он занимался оборонной политикой, много ездил по войскам, выступал в штабах и часто попадал в телекамеру. Наблюдая за ним, искушенный в человеческих характерах Зубатый отчетливо видел в нем политика с организаторскими способностями. Слышно было, генералы от него отплевывались, как от чумы, но за спиной, а в глаза одобряли его речи и смотрели в рот, что говорило о притягательности личности. Судя по размаху и поступи, губернаторство для Крюкова всего лишь трамплин, чтобы вернуться назад, в Москву, уже в новой ипостаси.
Да, что-то случилось в команде, неслучайно прокурор вдруг снова приблизился и проявил принципиальность, пройдоха Шишкин прибежал с информацией о старце, уже готовый служить, а комсомолец Коля Канторщик всегда держал нос по ветру. Это только он, Зубатый, самоустранился и ничего не знает...
А и знать не нужно – отрезанный ломоть! Уйти, как отцу, на ферму, разводить коней, жить на природе, например в Соринской Пустыни...
Вспомнив о своей прародине, он ощутил теплое, приятное жжение в груди: наплевать на все и махнуть месяца на два. Заколоченные, бесхозные избы есть, подремонтировать печь, заготовить дров. В конце концов, десять лет не был в отпуске, если не считать весенних охот, когда уезжал на три-четыре дня, и то в майские праздники.
Но там мертвая зона, даже не позвонить будет, не узнать, что с Машей. Да ведь можно выехать туда, где есть связь...
Зубатый так увлекся мыслью уехать, что наутро непроизвольно стал собираться, вернее, присматривать, что взять из зимних вещей, однако примчался Хамзат, необычно возбужденный и веселый.
– Я сказал, мы будем на горе! Еще посмотрим сверху! Помнишь мои слова?
Зубатый перебирал в шкафу теплую одежду и молчал. Начальник охраны немного сбавил напор:
– Сегодня ко мне прибежал этот... плохой человек Межаев. Просит твою встречу с Крюковым организовать. Я должен убедить тебя, встреча необходима.
– Не убеждай, Хамзат Рамазанович. Встречаться не буду.
– Как не буду? Надо встречаться, говорить, надо на гору идти! Дорога есть! Крюков слабый, толкни пальцем – упадет. Я знаю, у меня человек есть, у него работает.
– Межаев, что ли?
– Зачем Межаев? Хороший человек есть! Верный! Сам туда посадил.
– Не твой ли верный человек организовал жалобу в Центризбирком?
– Почему мой? Не мой! Он сам не знал, откуда жалоба, кто стучал! Никто не знал! Друг друга проверяют, допрашивают.
– У них что там, раскол?
– Какой раскол? Жалоба пришла – объединились, все как один стоят.
– А говоришь, Крюков слабый!
– Слабый. На людях крепкий, воля есть, а так слабый. Мать болеет, наказание, сказал, мне. Если человек так думает – пропал политик, пропал лидер. Начальник никогда не должен думать, как наказали, кто наказал, за что наказал. Для политика Бога нет и греха нет. А греха нет, кто накажет?
– В таком случае и я слабый, – признался Зубатый. – Все время только о наказании и думаю.
– Э-э! Ты плохо думаешь! Встречайся с Крюковым и говори.
– Нет, Хамзат, не о чем говорить. Надоело мне все это, ничего не хочу. Мне правую руку уже отсекли – левую бы уберечь.
– Какую руку? – опешил он.
– Старуха так сказала. Помнишь, на Серебряной улице? Вон она, на стенке висит. Та самая, которую ты так и не нашел.
Зубатый достал с антресолей два пустых рюкзака и распахнул дверцы шкафа.
– Просьба есть... Отвези собак на охотбазу. Не то я их совсем испорчу в квартире...
12
На сей раз он ехал один, испытывая удивительное, почти ребячье чувство свободы, легкости и каких-то увлекательных, приятных предощущений. Дорогу хорошо подморозило, и по обочинам, а то и по болотным кочкам и кустам, объезжая грязи и глубокие колеи, он пробился на берег Соры. И тут, у брода, перевел дух, еще не веря, что добрался, и Соринская Пустынь вот она, за рекой. Зубатый переобулся в бродни и с палкой в руках пошел промерять дно. Осенние дожди сделали свое дело, вода поднялась, и теперь было не переехать и не перебрести. А был вечер, едва село солнце, как начало стремительно темнеть, деревня и на сей раз казалась вымершей, и надежда перебраться на ту сторону медленно растаяла. Он не переживал, собрал сушняка, развел у воды костер и повесил походный котелок. Не успела закипеть вода, как на реке послышался плеск весел и потом забористая ругань:
– Никита? Мать твою! Я говорил, это мое место! А ну к такой-то матери отсюда!
В темноте даже лодки не было видно, лишь движение воды. И этот висящий в воздухе голос. Наконец, шаркнула галька под днищем, и в отблесках огня Зубатый увидел, как на берег выскочил мужик с острогой в руках. Увидев, что перед ним совершенно чужой человек, а еще и машина тут же, мгновенно унял ретивость и заговорил с легкостью:
– Думал, опять Никита! Молодой, так что ему около деревни рыбачить? Всю жизнь брод старикам оставляли! Ехал бы вон на Митинский перекат. Там налима-то, а щучья – прорва! Ленивый, гад, грести неохота, а ребятишек полный дом настрогал. Это ему не лень! Еще и Ванька сюда с вечера метил, да только кто первый занял, того и брод. Ванька моложе меня, пускай выше гребет.
Он был примерно отцовского возраста, и энергия брызгала из него, как вода из-под весла, причем беззлобная, веселая. Наконец-то старик спохватился, воткнул острогу черешком в берег, пригляделся.
– А я тебя уже видал, помню. – Свел брови. – На кладбище, Дорку хороняли, верно?
– Верно, и я тебя заметил...
– Опять приехал?
– Опять.
– Правильно. Тогда давай лучить? Гляди, вон рыба на твой костер пришла.
Припай был разбит лодкой, и Зубатый разглядел в светлой воде неясные тени, напоминающие коряги, но дедок подкрался к береговой кромке, прицелился и ударил острогой.
– Во! Так надо рыбку ловить!
И вытащил килограммового налима. Сразу же заспешил, засуетился, набросал смолья в стальную корзину, свисающую с носа лодки, выхватил головню из костра, разжег огонь.
– Раз у тебя вода кипит, уху вари! – приказал. – А я прокачусь вдоль песка. Жалко, подморозило, забереги схватились...
Появление этого человека как-то сразу сняло дорожное напряжение. Зубатый вычистил рыбу, положил в котелок, и сразу же запахло ухой, детством. Костер высвечивал красноватое пятно на воде, напрочь скрыв весь остальной мир, а на незримой реке плавал яркий светлячок, слышался звонкий треск льда, тихий мат и плеск весел. У жаркого огня не чувствовался мороз, и потому чудилось, будто еще лето на дворе, вот сейчас еще пару часов – и рассветет, над рекой появится туман, пролетят утки, и выкатится горячее, казахстанское солнце.
На рыбалку они ездили с отцом всегда с вечера, от целинного совхоза до ближайшей речки было сто двадцать верст. Отец всю жизнь презирал охоту, но с речки его было не вытащить.
Уха давно сварилась, Зубатый накрыл импровизированный стол, достал бутылку, а дедка все еще не было – судя по звукам, бултыхался где-то в полукилометре выше. До знакомства дело еще не дошло, он не знал его имени, а кричать просто «эй!» было нехорошо. Прождав еще часа полтора, он все-таки отошел от костра и крикнул:
– Уха готова!
И вдруг услышал из темной реки совсем рядом:
– Не ори. Рыба тишину любит.
В лодке у дедка оказалось мешка два битых налимов и щук, а он не радовался, кряхтел:
