Тонкая нить(изд.1968) - Яковлев Андрей Яковлевич (книги без регистрации полные версии .TXT) 📗
— Вот в том-то и дело, — подхватил Скворецкий, — что правда. Если и не все, то главное из описываемого Войцеховской — участие в Армии людовой, в Варшавском восстании, выход в группе коммунистов и комсомольцев с боями из Варшавы, ранение и все прочее — чистая правда.
Миронов скептически хмыкнул. На лице его проступило выражение недоверия. Скворецкий, внимательно наблюдавший за ним, самодовольно усмехнулся.
— Что, брат, сомневаешься? Думаешь, откуда мне знать, что правда, что нет? — не без торжества спросил Кирилл Петрович. — Очень просто: пока вы с Василием Николаевичем возились с Черняевым, я решил заняться Войцеховской. С кем мог, созвонился, разослал запросы, кое-кого нашел, кое-что выяснил. Отсюда и знаю.
Как рассказал Скворецкий, он связался с Московским управлением КГБ, с тем городом, где служил теперь Васюков, запросил архивы, направил запросы в Польскую Народную Республику. Не все ответы были еще получены, но многое уже стало ясным. Так удалось разыскать кое-кого из тех лиц, которых Войцеховская называла в качестве своих товарищей по участию в Варшавском восстании. Двое из них находились в Москве, работали в польском посольстве. Они подтвердили от слова до слова то, что писала Войцеховская о своей боевой деятельности в Варшаве в дни восстания, о выходе из Варшавы, соединении с частями Войска Польского, переправе через Вислу.
Подтвердилось также, что после ранения Войцеховская была направлена в госпиталь, где и встретилась с полковником Васюковым. Правильно она описывала и историю своих отношений с Васюковым, и все последующее. Из Московского управления КГБ, в частности, поступило сообщение, подтверждавшее, что Войцеховская действительно училась в Институте иностранных языков, во время пребывания на втором курсе перешла жить в общежитие, по окончании института была направлена на работу в Харьков. Этот последний из полученных документов и протянул Скворецкий Миронову, заканчивая свой рассказ.
Рассеянно просматривая сообщение Московского управления КГБ, Миронов вдруг насторожился. Внимание его привлекла одна фраза.
— Минутку, Кирилл Петрович, минутку. Обратите-ка внимание вот на это: «При поступлении в институт, — вслух зачитал Миронов, — Войцеховская сообщила, что более или менее владеет английским языком, который изучала в семье и в школе на родине. Однако кое-кто из преподавателей, занимавшихся с ней в годы ее учебы в институте, высказывал мнение, что язык она знает почти в совершенстве, а ее произношение напоминает лондонское».
— Да ты что, за дурака меня считаешь! — вспылил Скворецкий. — Думаешь, я такую вещь без внимания оставлю? Не раз думал: не все тут гладко. Трудно предположить, чтобы в семье захудалого польского учителя превосходно знали английский язык. Трудно. Только ломай не ломай голову, толку что? Говоря по совести, мы пока о Войцеховской знаем слишком мало, фактически ничего, если не считать этой биографии. И подходов к ней никаких… Так что давай берись за дело, а там, глядишь, и с этим самым произношением разберемся.
— Это-то понятно, — вздохнул Миронов, — только как, с какого конца к ней подступиться, с чего начать? Судя по биографии, прошла она огонь, и воду, и медные трубы. Голыми руками ее не возьмешь. Да и вообще…
— Что «вообще»? — спросил Скворецкий.
— Что? Да то, что чудно все это.
— А что, собственно говоря, чудно? — заинтересовался Луганов.
— Все, — вздохнул Миронов. — Все с этой самой Войцеховской чудно, никакой ясности. Вот читал я ее биографию и думал: какая славная, героическая жизнь! Хороший, должно быть, она человек. И такая женщина связана со шпионами? Нет, не верится!.. Что ж, допустить, что ее так глубоко обидел этот мерзавец, этот Васюков, что она свою обиду на одного подлеца перенесла на всех нас, на нашу страну и на этом ее подловила какая-либо разведка? Маловероятно. Нет, слишком все это чудно, не та у нее биография…
— Постой, постой, — вмешался Скворецкий, — а Черняев?
— Что — Черняев? — не сразу понял Андрей. — При чем здесь Черняев? С чего это вы его вспомнили?
— А очень просто: у Черняева-то биография никак не хуже, чем у Войцеховской. На мой взгляд, даже куда как лучше, надежнее: коммунист, советский офицер, доблестно воевал. Ну, чего еще желать? А на поверку что вышло? Вот тебе и биография!
— Нет, Кирилл Петрович, не согласен, — возразил Миронов. — Что — Черняев? С Черняевым еще разбираться и разбираться. Да и в прошлом его, в биографии, предстоит еще покопаться. Тут генерал прав.
— А прошлое Войцеховской тебе уже ясно? — начал сердиться Скворецкий. — Ты в нем до конца разобрался? Ишь какой прыткий! Что касается Войцеховской, так мы тут стоим еще в начале пути. Все еще впереди. Тут проверять и проверять, разбираться и разбираться, а ты хочешь одним махом, по одной биографии да нескольким справкам делать выводы. Так нельзя! Давай, однако, к делу. Я думаю так: самый короткий путь — личное знакомство. Тут Семен Фаддеевич прав. Познакомишься — глядишь, и найдешь, с какой стороны к ней подступиться. Ты, помнится, изучал английский язык?
— Изучал, — ответил Миронов. — Читаю довольно свободно, без словаря, да и говорю немного.
— Вот и отлично! Пригодится. Знакомство, пожалуй, следует осуществить таким образом: придется тебе выступить в роли инспектора наробраза, что ли, пойдешь знакомиться с постановкой преподавания языка в той школе, где работает Войцеховская. Вот тебе и завязка. А уж дальнейшее от тебя будет зависеть. Как, подойдет?
Андрей недоуменно повел плечами: чего тут спрашивать? Ведь иного решения-то нет. На этом и остановились; план действий был принят: Луганов должен был выехать в Алма-Ату, Скворецкий с Мироновым — вызвать на допрос Черняева, а Миронов на следующий день направится в школу знакомиться с Войцеховской.
Дело шло к вечеру, времени для вызова арестованного оставалось в обрез, и Кирилл Петрович с Андреем решили приступить к допросу тотчас, не откладывая.
Когда Черняева, доставленного по распоряжению Скворецкого из тюрьмы, ввели в кабинет, Миронов не заметил особых изменений в его внешнем облике. Разве что сутулился он чуть больше да взгляд был чуть сумрачнее. Все так же, как и в прошлый раз, волоча ноги, Черняев протащился к указанному ему стулу и молча сел, уронив руки на колени. Сидел он понурясь, опустив подбородок на грудь, не глядя ни на Скворецкого, ни на Миронова. Казалось, он и не замечал их присутствия.
Полковник приступил к допросу. Миронов, расположившийся рядом со Скворецким, достал бланк протокола допроса и поудобнее разместил чернильный прибор, приготовившись записывать показания Черняева. Приготовления его, однако, оказались напрасными. Писать не пришлось. Черняев… молчал. Молчал тупо, упорно. Что ни говорил Скворецкий, какие ни ставил вопросы Миронов, как ни пытались они расшевелить Черняева, все было тщетно. Прошло пятнадцать минут, двадцать, полчаса — Черняев был нем и, казалось, глух. Ничуть не меняя позы, все так же безучастно уставившись в пол, он никак не реагировал на сыпавшиеся вопросы, не обращал внимания на следователей.
«Что это, — думал Миронов, — игра? Очередной трюк, заготовленный исподволь Черняевым? Или всерьез — следствие тяжелого нервного шока?»
Скворецкий, видя бесцельность дальнейшего допроса, решил махнуть рукой:
— Не желаете разговаривать, Черняев? Дело ваше. Только не возьму я в толк, на что вы рассчитываете? Рано или поздно, а говорить придется. До конца. Пока всю правду не выложите. И никакие фокусы вам не помогут. Ну, а терять время на ваши капризы мы не будем, учесть же ваше поведение учтем. И суд учтет. Имейте это в виду. Идите в камеру, подумайте…
Полковник нажал кнопку звонка, и Черняева увели. Он выходил из кабинета, все так же волоча ноги, потупясь, не глядя на окружающих, все такой же безучастный и ко всему равнодушный.
— Ну, что скажешь? — спросил Скворецкий, когда дверь закрылась. — Как это все понять?
— Ума не приложу, — развел руками Миронов. — На предыдущих допросах он вел себя иначе. Чтобы молчать как пень, такого не бывало.
