Время-не-ждет - Лондон Джек (книги без регистрации txt) 📗
В тот день Харниш упорно не желал держаться проторенных дорог; взяв прямиком на Глен Эллен, он наткнулся на ущелье, которое так основательно преградило ему путь, что он рад был смиренно воспользоваться коровьей тропой. Тропа привела его к бревенчатой хижине. Двери и окна были раскрыты настежь, на пороге, окруженная котятами, лежала кошка, но дом казался пустым. Харниш поехал по дорожке, видимо, ведущей к ущелью. На половине спуска он увидел человеческую фигуру, освещенную лучами заката: навстречу ему шел старик с ведерком, полным пенящегося молока. Он был без шляпы, и на его румяном лице, обрамленном белоснежными волосами и такой же белоснежной бородой, лежал мирный отблеск уходящего летнего дня. Харниш подумал, что в жизни своей не видел человеческого лица, которое дышало бы таким безмятежным покоем.
— Сколько тебе лет, дедушка? — спросил он.
— Восемьдесят четыре, — ответил старик. — Да, сударь мой, восемьдесят четыре, а еще покрепче других буду.
— Значит, хорошо заботишься о своем здоровье, — предположил Харниш.
— Это как сказать. Никогда не сидел сложа руки. В пятьдесят первом перебрался сюда с Востока на паре волов. Воевал по дороге с индейцами. А я уже был отцом семерых детей. Мне тогда было столько лет, сколько тебе сейчас, или около того.
— А тебе здесь не скучно одному? Старик перехватил ведерко другой рукой и задумался.
— Как когда, — ответил он с расстановкой. — Думается, я только один раз заскучал, когда старуха моя померла. Есть люди, которым скучно и одиноко там, где много народу. Вот и я такой. Я скучаю только, когда побываю в Сан-Франциско. Но теперь я туда больше не езжу — спасибо, хватит с меня. Мне и здесь хорошо. Я в этой долине живу с пятьдесят четвертого года — одним из первых поселился здесь после испанцев.
Харниш тронул лошадь и сказал на прощание:
— Спокойной ночи, дедушка. Держись. Ты переплюнул всех молодых, а скольких ты пережил — и не сосчитать.
Старик усмехнулся, а Харниш поехал дальше; на душе у него было удивительно спокойно, он был доволен и собой и всем миром. Казалось, радостное удовлетворение, которое он когда-то испытывал на снежной тропе и стоянках Юкона, снова вернулось к нему. Перед ним неотступно стоял образ старика пионера, поднимающегося по тропинке в лучах заката. Подумать только! Восемьдесят четыре года — и какой молодец! У Харниша мелькнула мысль: не последовать ли примеру старика? Но тут же он вспомнил о своей игре в Сан-Франциско и запретил себе думать об этом.
— Все равно, — решил он, — к старости, когда я выйду из игры, поселюсь в какой-нибудь глуши, вроде этой, и пошлю город ко всем чертям.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В понедельник Харниш не вернулся в город; вместо этого он еще на один день взял у мясника лошадь и пересек долину, чтобы обследовать брошенную шахту. Здесь местность была суше и каменистей, чем там, где он побывал накануне, а все склоны так густо поросли карликовым дубом, что проехать верхом оказалось невозможно. Но в каньонах было много воды и росли великолепные деревья. Шахта явно была брошена владельцами, и все же он потратил добрых полчаса, чтобы облазить ее со всех сторон. До того, как он отправился на Аляску, ему приходилось разрабатывать залежи кварца, и он радовался тому, что не забыл этой науки. Для него история старой шахты была ясна как на ладони: разведка указала место на склоне горы, где предполагали месторождение золота; прорубили штольню; но месяца через три деньги кончились, старатели ушли искать заработков; потом вернулись, опять принялись за поиски, — золото все манило их, уходя дальше и дальше вглубь; так продолжалось несколько лет, и, наконец потеряв надежду, старатели покинули разработку. Их, наверное, давно нет в живых, подумал Харниш, поворачиваясь в седле, чтобы еще раз взглянуть на груды отвалов и темный вход в шахту по ту сторону ущелья.
Как и накануне, он блуждал по лесу без всякой цели, гнал лошадь по коровьим тропам, взбирался на горные вершины. Наткнувшись на поднимающийся в гору проселок, он проехал по нему несколько миль и очутился в узкой, окруженной горами долине, на крутых склонах были разбиты виноградники, видимо, принадлежащие десятку бедных фермеров. За виноградниками дорога круто подымалась вверх. Густой чапарраль покрывал склоны, а в каждом ущелье росли гигантские пихты, дикий овес и цветы.
Через полчаса он выехал на открытое место, почти у самой вершины. Там и сям, видимо, в зависимости от крутизны и плодородия почвы, раскинулись виноградники. Харниш понял, что здесь шла ожесточенная борьба с природой; судя по многим признакам, перевес был на ее стороне; Харниш отметил и чапарраль, захватывающий расчищенные места, и засохшие, неподрезанные лозы, и невыполотый сорняк, и ветхие изгороди, тщетно пытающиеся устоять. Дорога, по которой ехал Харниш, вскоре уперлась в фермерский домик, окруженный надворными строениями. За домом тянулись непроходимые заросли.
Увидев во дворе старуху, раскидывающую навоз, Харниш осадил лошадь у забора.
— Добрый день, бабка, — сказал он. — Что же ты сама надрываешься? Или мужчин в доме нет?
Старуха выпрямилась, подтянула юбку и, опираясь на вилы, приветливо посмотрела на Харниша. Он увидел ее руки — по-мужски натруженные, узловатые, загорелые, с широкими суставами; обута она была в грубые мужские башмаки на босу ногу.
— Нету мужчин, — ответила старуха. — Как это ты сюда забрался? Откуда тебя бог принес? Может, зайдешь, стаканчик вина выпьешь?
Она повела его в просторный сарай, шагая тяжело, но уверенно и твердо, как шагают мужчины, работающие на земле. Харниш разглядел ручной давильный пресс и прочие нехитрые принадлежности виноделия. Старуха объяснила, что везти виноград на заводы, расположенные в долине, слишком далеко, да и дорога плохая. Вот им и приходится самим делать вино. «Им» — это значило самой старухе и ее дочери, сорокалетней вдове. Когда внучек был еще дома, жилось много легче. Но он умер, — уехал на Филиппины воевать с дикарями и погиб там в бою.
Харниш выпил полный стакан превосходного рислинга, поговорил немного со старухой и попросил еще стакан. Да, живется трудно, можно сказать, впроголодь. Земля здесь казенная; они с мужем взяли ее в пятьдесят седьмом, расчистили, обрабатывали вдвоем до самой его смерти. А потом она работала одна. Труда много, а толку мало. Но что будешь делать? Винный трест сбивает цены. Куда идет рислинг? Она сдает его на железную дорогу в долине, по двадцать два цента за галлон. А везти-то как далеко! Туда и обратно — целый день уходит. Вот нынче дочь поехала.
Харниш знал, что в ресторанах за рислинг похуже этого дерут по полтора-два доллара за кварту; а старухе платят двадцать два цента за галлон. В этом и состоит игра. Старуха принадлежит к разряду глупых, обездоленных, как до нее принадлежали ее отцы и деды; это они трудятся, они гонят воловьи упряжки через прерии, расчищают земли, поднимают целину, работают день-деньской не покладая рук, платят налоги, провожают своих сыновей и внуков на войну — умирать за отечество, которое так трогательно заботится о них, что им предоставляется право сбывать свое вино по двадцать два цента за галлон. А это же вино подают ему в гостинице св. Франциска по два доллара за кварту — то есть восемь долларов за галлон. Вот то-то оно и есть.
Между ценой на вино, которое делает эта старуха в горах, возясь со своим ручным прессом, и ценой, которую он платит за вино в гостинице, — разница в семь долларов и семьдесят восемь центов. Эта разница приходится на долю лощеных городских бандитов, затесавшихся между ним и старухой. А есть еще целая орда грабителей, и каждый старается урвать себе кусок пожирнее. Называется это — железнодорожный транспорт, финансовая политика, банковское дело, оптовая торговля, недвижимость, и прочее, и прочее. Но, как ни называй, орда свое получает, а старухе достаются объедки — двадцать два цента. «Ну что ж, — со вздохом подумал Харниш, — дураки родятся каждую минуту, и некого тут винить: игра есть игра, не могут же все выигрывать; но только дуракам от этого не легче».
