ne_bud_duroi.ru - Афанасьева Елена (читать книги без сокращений .txt) 📗
«…что тебе не принадлежит». Да здесь полная квартира вещей, которые, по сути, мне никогда и не принадлежали! Вошла сюда с сумкой аппаратуры, Джойстиком, двумя чемоданами, телевизором и горшком с белым антуриумом, который, несмотря на все скитания с квартиры на квартиру, умудрялся цвести.
Наш скарб тогда умещался в легковушку. Поменяв за полтора года, прошедших после отъезда Никиты, семь съемных квартир, я свела вещи к минимуму. Хозяева, радужно сдававшие жилье на неограниченный срок, через пару месяцев как по команде начинали выселять. Посему все собственное барахло помимо фотоаппаратуры было аннулировано. Прочие нужные остатки «движимости» хранились у родителей.
Мне всегда хотелось придумать себе немного прошлого.
Подсознательно томила обыденность детского существования со стандартным набором из панельной двенадцатиэтажки, коричневой стенки, углового дивана и книжных полок с несколькими собраниями сочинений, чьи корешки в разных сочетаниях встречались во всех известных мне квартирах. Но фактологической основы для иной, более роскошной родословной, и ее вещественных примет в стандартности бытования нашей семьи не наблюдалось. Ни тебе старинных портретов и портретиков, ни запылившихся на антресолях солнечных зонтиков и бабушкиных шляп, ни тщательно запрятанной среди старых книг Фамильной Драгоценности.
Девочкой я так и не рискнула придумать себе эту таинственную, невесть по какой (но обязательно страшной, трагической) причине потерянную родословную — не хватило духа. Или вольности, не воспитанной во мне с молоком моей преподававшей научный коммунизм матери. Чужое прошлое досталось мне в 93-м неожиданным обвалом. И теперь оказалось мне не под силу.
Скоблила молодую картошку, заказанную сыном в интернет-магазине (заехать в невиртуальный продуктовый я всегда собиралась и всегда забывала), и вдруг вспомнила фразу из бредового послания.
«…старая машина и молодой сын».
Идущий к машине Димка. Взрыв. Разница четыре секунды.
«Не будь дурой!»
«Какая машина взорвалась первой?»
Как в замедленной съемке, в моем сознании прокручивалось то, что в первые минуты шок не давал вспомнить в деталях: Димка оглядывается. Я кричу: «Посреди Маросейки заглохнешь!» Страшный грохот. Перевожу взгляд на место стоянки — горит моя машина, в которой и взрываться-то было нечему — бензин на нуле… И только после этого, уже на моих глазах, взрывается левый «Мерс», а потом и правый.
Мой «Москвич» взорвался первым.
От резкого звонка в дверь вздрогнула. Может, Джой во всей этой неразберихе ключи забыл?..
Набив еще один синяк о комод, с ножом и картофелиной в руке открыла дверь.
И отшатнулась. На руки мне падал человек. И — не в моих силах было удержать огромное тело — рухнул лицом вниз на немытый порог. Из спины упавшего, из джинсовой куртки, торчал нож. По моей руке, по длинной майке с логотипом агентства, в которой я обычно ходила дома, и по коврику для обуви расплывались красные пятна.
— Труп.
Мне показалось, что я кричу во все горло. Но что-то парализовало мышцы. С раскрытым в немом крике ртом, Ударившись головой о тот же комод, я сползла на пол.
2
Жемчужинм Лалу
(Фернандо, 1521год)
— Господи Всемогущий, спасибо за дарованное отдохновение! Пусть даровано оно было только во сне!
Еще не открыв глаза, на грани меж сном и явью вознес Фернандо благодарение Господу. И понял, что улыбается.
Странное ощущение. Забытое. Не сковывающая скулы злость. Не кусающая до крови губы ярость. И не грубый хохот, случающийся на кораблях даже в столь трудном пути. А улыбка, подобная следу ангелова крыла.
Такие свободные, такие легкие сны прежде случались, только когда ему доводилось причалить к родному берегу и груз всех тревог плавания оставался позади. Напряжение спадало, и сон уносил куда-то далеко в легкое воздушное детство. Такой же солнечный луч, как сейчас, пробивающийся сквозь занавеси на его кровать. И запах… Аромат утреннего хлеба и нездешний дух крупинки пряностей, добавленной в жаркое в день его отбытия в Лишбоа ко двору короля Мануэла.
Мать гордилась той щепотью гвоздики и корицы, как горстью золота, — мальчика берут ко двору! Род Магальяншей с его дворянством четвертого разряда — fidalgos de cota de armes — отнюдь не богат. Не «мешок с перцем». И никогда прежде их род не подходил так близко к трону! Многие великие мужи начинали с пажества. Мальчик становится мужчиной. Пусть у его последнего домашнего дня будет божественный запах. Ибо даже в Библии сказано, что царица Савская привезла ко двору царя Соломона «сто двадцать талантов золота и великое множество пряностей и драгоценностей…» И раз мы не можем дать нашему Фермо (впрочем, теперь его положено звать Фернандо) с собой золота, то пусть увезет он этот запах…
Много позже, вместе с лучшим другом Франсиско Серрано впервые попав на Малакку, в этот иной мир, пропахший мускатным орехом и многими, неведомыми его северному краю ароматами, понял он, как ничтожны были те первые крупицы. Перец и гвоздика выдыхались в кораблях и в лавках за долгие месяцы дороги и годы ожидания, что найдется сумасшедший, способный отвалить такие немереные деньги за вкус . В их не блистающей роскошью провинциальной Сабросе таких находилось немного… Что есть вкус — глотнул, и нет. И лишь роскошь послевкусия еще долго остается с тобой.
Вкус того материного жаркого, оставшийся в памяти большей роскошью, чем испробованные позже яства двух королевских столов, являлся ему теперь в тех редких снах, что отпускают душу в полет.
Как являлся и отчий дом с вечно стучащимся в окно виноградником. «Мужчину лечит вино!» — говорил отец, веруя, что вино может спасти его, пятилетнего, мечущегося в горячке уже третью неделю. Спасло ли тогда его вино или сила молодого организма сама переломила болезнь, но вкус подогретого вина на спаленных жаром губах навсегда остался вкусом избавления от ада.
И в нынешнем забытье — это бытие между явью и бездной даже трудно назвать сном — он вдруг вновь почувствовал вкус подогретого вина на губах. Откуда было взяться вину из отчего дома здесь, посреди океана, за безветрие названного им Тихим? Откуда было взяться вину, когда сотый день не видно земли и вместо вина во рту лишь привкус гнилой воды и крысиной мочи.
Просчитался Тосканелли. Исчисливший земной меридиан по тени гномона флорентийского собора, он обещал, что неизвестный океан на западном пути из Португалии в Китай, можно одолеть за месяц. Поверивший великому итальянцу, он, Фернандо, расплачивается за свою веру нынешними муками.
Еды и пития, что оставалось у них после двух лет пути и что было собрано на берегах вдоль открытого ими пролива возле выхода за Cabo deseado— Мыс Желанный, могло хватить лишь на исчисленный итальянцем короткий океаический путь. Главным вместилищем провизии всей экспедиции был корабль «Сан-Антонио». Захваченный затаившимися бунтовщиками и тайком свернувший с их общего пути, он унес назад в Испанию оставшиеся съестные припасы и его доброе имя.
И теперь все, кто пошел за ним в этот путь и кто не повернул назад — погнавшиеся за деньгами и искавшие на кораблях спасения от суда, искренне поддавшиеся его азарту обогнуть шар земной и недовольные необходимостью плыть дальше, — все они теперь умирали. От голода, от жажды, от цинги. Кто с тихой мукой в закатившихся глазах, а кто и с проклятиями, брошенными ему в спину.
Утро теперь начиналось не с молитвы, а со спуска за борт тел умерших. И каждый раз, видя, как три оставшиеся каравеллы отдают океану свой скорбный груз, он мучился единым вопросом: стоит ли затеянное им дело стольких жизней?
Вопрос этот был страшнее голода и язв, покрывающих его тело. И даже проваливаясь в забытье, столь не похожее на сон (ведь что есть сон, если не дарованное Господом отдохновение души!), он уже не понимал, где грань меж явью и помрачением сознания.
Вспомнилось, что когда-то в иной жизни, в которой он возвращался в Лишбоа из своего первого плавания, оказавшийся с ним на одном корабле старый итальянец Людовико Вартема рассказывал: «Жажда способна помутить сознание навечно. Человек, вынужденный остаться без пития на долгое время, преступает грань разума, за которой лишь ад на земле!»
