Два и две семерки - Дружинин Владимир Николаевич (книги регистрация онлайн бесплатно txt) 📗
— С пятого этажа свободно, — говорит Бояринов — Прямо в окна брызнуло.
— Там общежитие, — сказал Чаушев.
— Так точно.
«А дальше что? — откликается про себя Стецких. Да, видать могли на „Вильгельмине“, и на наших судах, у пакгаузов и в общежитии. А кто принял сигналы? Мы не в силах установить, да нам, пограничникам, и не положено…»
— Ты отдохнул, Иван Афанасьевич? — спрашивает Чаушев. — А то домой ступай.
— Порядок, — отвечает Бояринов и встает.
— Насчет Тишкова, — удерживает его начальник. — Как, Иван Афанасьевич, не довольно ему в младших ходить?
— Хватит, товарищ подполковник. Он себя показал неплохо. Парень старательный.
— Пустим старшим.
Наконец Бояринов уходит. Стецких выпрямляется в кресле и встречает спокойный взгляд подполковника.
Чаушев доволен, — ему давно хотелось вот так столкнуть лбами этих двух офицеров, таких несхожих. В кабинете остался запах сапог Бояринова. Сапожная мазь и лимон… Чаушев улыбается.
Стецких мнет пальцы, ощущая улыбку начальника. Эх, неудачно начался день!
— Вам, стало быть, нечего обижаться на Бояринова, — слышит он. — Что вы могли ему посоветовать? Он и действовал на свое усмотрение. Действовал правильно, в чем я, собственно говоря, и не сомневался.
Дошло ли до Стецких? Или он по-прежнему считает себя правым… Положим, он не нарушил буквы устава. Нет, в этом его не упрекнешь. Устав затвердил назубок. Но вот дух его, требования жизни… Неглупый, воспитанный, — а буквоед. Молодой, — а формалист. Службу свою вымерил вон по той панораме на стене, — до ограды порта и ни на шаг дальше.
— У меня к вам все, Стецких.
Слово «буквоед» просилось с языка. Но ведь обидится! Чаушева несколько минут не покидает впечатление контраста, — Стецких и Бояринов.
Стецких, разумеется, считает Бояринова гораздо ниже себя. А он — Чаушев — в глазах Стецких, небось, придира, чудак, которому не усидеть в рамках устава. Да, старый чудак!
Эта мысль смешит Чаушева. Однако из-за буквы устава спорить иной раз приходится не только с лейтенантом Стецких, а с людьми куда старше по званию.
Эх, соединить бы в одно: умную, хозяйскую хватку Бояринова и культуру Стецких, его аккуратность…
Телефонный звонок. Это капитан Соколов. Он должен срочно видеть подполковника.
— Жду вас, — говорит Чаушев.
Он смотрит на часы и открывает форточку. Пора проветрить. За окном у борта плавучего крана, дотаивает последняя льдина — серый комок на голубой весенней воде.
4
В общежитии института, в комнате со схемой мотоцикла на стене, — Вадим и Лапоногов.
Толстые пальцы Лапоногова тискают тонкую ткань, ищут и расправляют глянцевые, бархатные этикетки с маркой «Тип-Топ». Он сопит, издает губами какие-то чавкающие звуки, словно пробует товар на вкус.
— Нейлон с начесом, — смачно произносит Лапоногов. — Барахлишко люкс.
Отбросил блузку, скорчил гримасу, будто внезапно нашло отвращение.
— Игрушку свою купил? Тарахтелку?
Лапоногов смотрел на плакат. «Мотоцикл! — сообразил Вадим. — Откуда он знает? Или Валька сказал?..»
— Не так просто купить.
— Много не хватает тебе?
— Всего-то полторы сотни накопил. — Вадим даже вздохнул. Он отвечал искренне. И была еще надежда — завоевать любым путем откровенность Лапоногова.
Тот вскочил, подошел к столу. Взял тетрадку Вадима по физике, только начатую, полистал.
— Давай пиши! — пробасил Лапоногов и протянул Вадиму тетрадку.
— Что писать!?
— Товарища хочешь выручить? Пиши! Улица Кавалеристов, одиннадцать, квартира три, Абросимова.
Вадим, онемев от недоумения, записывает.
— Может, Валюху самого там застукаешь. А нет, — она скажет, она в курсе… Да барахло не забудь, захвати ей… Мигом язык развяжет, — понял?
— Постойте! — крикнул Вадим.
Лапоногов шагнул к двери. Вполоборота, уже держась за скобу, кинул:
— Все! Ничего я у тебя не видел, ничего тебе не говорил.
Дробный хруст — то Лапоногов, как тогда, в институте, тряхнул рукой в знак прощанья. Шаги уже стихли, а резкий хруст костяшек все еще слышится Вадиму, — завяз в ушах.
Вадим один в комнате, — один с чужими, пугающими вещами на койке, с адресом в тетрадке, на первой странице, в самом низу, под формулой закона Паскаля.
Если хочешь выручить товарища?.. Эта фраза как-то примирила с Лапоноговым, примирила, несмотря на мерзкий хруст костяшек, несмотря ни на что… Может, винить его и не в чем он, может быть, друг Вальки и желает ему добра…
А в пакете, может, контрабанда!
С детских лет отпечатался в сознании черный человек, черный в ночной темноте, крадущийся через границу, — почему-то в горах. И в широкополой шляпе, тоже неизвестно почему… О контрабандистах настоящих в родном Шадринске, удаленном от границ, не ведали. О них Вадим узнал лишь недавно, в конце зимы, на собрании дружинников. Выступал подполковник с портового контрольного пункта. Иной шпарит прямо из газеты, ни уму ни сердцу… А у того подполковника слова обыкновенные, суховатые даже, но свои слова. Ребята очень переживали…
Такому человеку все можно высказать. Он все поймет… Пойти разве сейчас, с пакетом… Ну, а толк какой? Вдруг — не контрабанда вовсе. Глупо получится. Что он — Вадим — способен объяснить насчет Вальки, насчет Лапоногова или вот Абросимовой?
Валька — преступник? Нет! Нет! Валька — идеалист, у него все люди хорошие… Он не хотел… Теперь сам, наверно, не знает, что делать с вещами. А ведь это просто — надо прийти к подполковнику и сказать все честно.
Надо найти Вальку и заставить. Тогда его простят. Непременно простят…
На тротуаре, у входа в общежитие, пестрели книги на новеньком, пахнущем смолой лотке. Однорукий продавец бойко выкликал названия. Толстая женщина несла в «авоське» зеркало. Маленькие девочки играли на асфальте в классы. Вадиму чудилось, — все, даже девочки смотрят на его пакет.
Крепко прижав ношу к себе, Вадим спросил у милиционера, где улица Кавалеристов. Собственный голос показался ему чужим. В трамвае сидел, как на угольях, опустив глаза, видел бесконечное мелькание ног, — туфли, запыленные сапоги, остроносые башмаки…
Улица Кавалеристов открылась широкая, голая — без зелени, без вывесок. Гладкие стены новых домов. Вадим попытался собрать разбежавшиеся мысли. Что он скажет, когда войдет? А что как в самом деле застанет там Вальку?
За дверью квартиры номер три, в ответ на звонок, слабый плачущий голос осведомился:
— Кто здесь?
— Мне к Абросимовой, — сказал Вадим.
Залязгали, загремели запоры, что-то зазвенело, как упавшая монета. Закачался, скрипя и ударяясь обо что-то железное, отомкнутый крюк.
Тощий голосок жаловался на что-то; грохот заглушал его, и к Вадиму сочился лишь тоненький, на одной ноте, плач. Щуплая старушка в тусклом халатике толкнулась к нему, едва не уколов острым носом, и тотчас отпрянула.
— Валентин Прокофьич! Ой, нет, не Валентин Прокофьич!.. Кто же?
— От него, — сказал Вадим.
Он понял сразу, — Вальки тут нет. Старушка между тем впустила его в комнату — большую, в два окна, и все-таки сумрачную и как будто не принадлежащую этому новому дому, этой просторной, солнечной новой улице. Вадим словно ухнул в огромную корзину с тряпьем. В пятне дневного света выделялся стол, залитый волной темной материи, а остальное было как бы в дымке, — занавеска слева, обвешанный платьями шкаф, кресла в чехлах.
— А Валентин Прокофьич? — протянула старушка. — Не заболел ли?
— Нет… Нездоров немного…
— Я сама больная, — застонала старушка, — не выложу никуда. Лежала бы, да не дают лежать. Пристали, всем надо к маю… У меня весь организм больной. Какая я швея, нитку не вижу. Да вы кладите, кладите…
Вадим топтался, неловко обнимая пакет. Абросимова подвела его к столу и, продолжая стонать, с неожиданным проворством выхватила сверток и распластала на столе.
