Уклоны мистера Пукса-младшего - Джемпсон Майк (книги .txt) 📗

Мгновение мрачного молчания, а затем — истерический крик:

— Гроб пуст, пуст, как касса разорившегося банкира!

Глава третья,

с которой автор, по причине науки и техники, справляется с трудом.

Прежде всего автор искреннейшим образом просит у читателя прощения: до сих пор в романе нет ни одного описания действующих лиц, места действия, погоды, любви и прочих, необходимых в каждом порядочном романе, атрибутов. Больше того: автор позволил себе таскать уважаемого читателя по моргам, тюрьмам и кладбищам. Он заставлял читателя переносить внимание с обстоятельства на обстоятельство; он, неуважительный автор, не давал иногда своим героям закончить фразы, он, автор, ускорял ход действия, торопил события, и читателю могло показаться, что до сих пор он, читатель, сидел в кинематографе, где все упорно стремится к концу, где герои отдыхают только тогда, когда механик меняет ленту в проэкционном аппарате.

Точка! Больше этого не будет. Раньше у автора не было времени — нужно было начать все истории сразу, привести их к намеченным столбикам на пути развития романа. Но теперь — теперь автор клянется быть медлительнее спикера [14], спокойнее Тоуэра [15] и описательнее даже Диккенса [16], который, как известно, не вводил своего героя в комнату до тех пор, пока не успевал описать эту комнату с точностью и аккуратностью судебного пристава.

Итак, чудесный летний вечер медленно опускался над Лондоном. Над магазинами, домами, в пропастях между зданиями, на небе вспыхивали огни реклам. Беспрерывный поток экипажей сдержанно гудел. Улица изредка вскрикивала ревом автобуса, грохотом железной дороги, легкими газетчиков и, неожиданно, закатывала истерику гудком гоночного автомобиля. Все торопилось, сталкивалось на углах и перекрестках, орало, потело, ревело, а над всем этим кипением, над запахами грязных дворов, дыма, нефти, раскаленного железа и стали, расплавленного асфальта, бензинного перегара, таял синий летний вечер, такой же прекрасный, как и во времена Диккенса, таял синий летний вечер, которого не впустили в город за полной ненадобностью…

Нет, автор вынужден оставить описание вечера! Это удавалось только Диккенсу, да и то благодаря тому, что в его времена не было автомобилей, подвесной железной дороги, развитой промышленности и сумасшедшей рекламы. Автор поступит честнее, если скажет так:

Над котлом, в котором варятся люди, время, дела, минуты, товары, деньги, надежды, над трескучим, грохочущим, ревущим, вонючим котлом, который по недоразумению именуется Лондоном, а не адом, проплыл чудесный летний вечер, совершенно незамеченный, ненужный и незванный. Вечер заметили только те, кто не имел ничего другого перед своими глазами — преступники, слепые и дети.

Мистер Джемс Пукс не отметил наступления вечера — в приемной доктора Роббинса, домашнего врача Пуксов, было очень много народу, каждый ожидавший очереди «стоил» [17] не менее миллиона, каждый сидевший в кресле был болен, главным образом, расширением внимания к своему здоровью, и мистер Пукс не мог не чувствовать себя равным среди равных и вести себя иначе, чем все.

Это же скучно, читатель! Еще двадцать, тридцать таких описательных строк, и вы бросите книжку и пойдете, пожалуй, тоже к доктору Роббинсу. С вашего позволения, читатель, выбрасываю все описания.

Мистер Джемс Пукс был внимательно обследован, выслушан и выстукан. Доктор произносил свое решение, думая о другом:

— Мне не нравится его состояние, милэди… (если я отправлю ее в Карлсбад [18], а его в…) Главное, что простуда принимает упорный характер… (…в Каир, я получу комиссионные и оттуда, и отсюда…), да и вы, милэди, ослабели…

В эту минуту миссис Пукс подносит маленький платочек к своим глазам…

— … Я бы советовал вам… Карлсбад или Виши [19], а вашему сыну — два-три месяца Каира.

Как видит читатель, насморк, приобретенный Джемсом в первой главе, будучи помножен на корыстолюбие доктора Роббинса, действует и в третьей главе. Из-за него мы вынуждены будем отправиться в Каир, благополучно сплавив миссис Пукс в Австрию, для лечения на водах Карлсбада.

Чудесный летний вечер медленно опускался на улицы Лондона. Джепкинс, который был так же толст, как умен, принимал все меры к тому, чтобы исчезнуть, подобно трупу Томми Финнагана, из Лондона. История с Томми резко нарушила мирное течение жизни почтенного Джепкинса. Его попытка похоронить пустой гроб, вместо гроба с телом Финнагана, не увенчалась успехом, и мистер Уинклоу съест его, обязательно съест, даже если Джепкинс снимет синюю форму констэбля.

Миссис Джепкинс — в большом горе. Бог мой, ведь это по ее совету отчаявшийся во всем Джепкинс дал сторожу в морге денег, чтобы тот на пустом гробу написал «Финнаган. Опознан представителем полиции». И как все шло хорошо! Мистер Уинклоу обещал прибавку, мистеры Пукс и Уоллинг дали щедрые подарки Джепкинсу, принесшему известие о том, что покойник найден. И версия была изобретена великолепная: — так как Томми был очень изувечен, его снесли в самый нижний этаж, к самоубийцам, и только нюх Джепкинса, рискнувшего спуститься в ледяные подвалы морга, помог найти исчезнувший труп.

И вдруг — свалка на кладбище, и гроб выдает свою тайну, погребая под своей крышкой все радужные надежды Джепкинса. Теперь его место займет этот растяпа Беррис, который ничего не умеет делать, как следует; теперь Джепкинсу необходимо переменить климат, исчезнуть из Лондона.

И, собирая вещи, чтобы уехать в (нет, нет читатель, не в Каир!) — в Европу, Джепкинс напрягает всю силу своего ума, чтобы понять, куда мог исчезнуть труп Финнагана.

Этой же мыслью занят инспектор Уинклоу. Седоватые усы инспектора повисли, глаза потеряли прежнюю уверенность и ясность. Уинклоу полон сомнений: как мог труп встать и уйти с места происшествия? Больше всего волнует инспектора «Юнг Уоркер», так подробно расписавший историю на кладбище. Каким идиотом выставлен там он, инспектор! О, если бы можно было разорвать в клочья этого негодяя Джепкинса, и его жену, и его соседей, и этих комсомольцев.

Инспектор Уинклоу очень взволнован. Даже известие о том, что в среду выезжает из Лондона индусский коммунист Тама-Рой, принесший столько неприятностей английской полиции, не утешает инспектора. Почти механически он отмечает в блок-ноте, что нужно раздобыть фотографию Роя и переслать ее всем отделам полиции его величества; почти механически Уинклоу зовет Берриса и поручает ему это дело. Но душа инспектора пребывает в океанах грусти. И, очевидно, только хорошая встряска вне стен Скотлэнд-Ярда окажет благотворное влияние на нервы инспектора. Инспектор надевает шляпу, перебрасывает через руку плащ и выходит из дому. Подле самых дверей дорогу пересекает тень, сует инспектору в руку бумажку и исчезает.

Электрический фонарик освещает:

Инспектор пожимает плечами. Эта история начинает приобретать вид главы из уголовного романа. Записочки! Летающие трупы! Пустые гробы! Глупые констэбли!

Нет, чорт возьми, Уинклоу пойдет в «Олимпик» и провалит голову идиоту, который написал эту записку!

Три дюжины скрипок делали все возможное для услаждения слуха и помощи пищеварению.

Тридцать дюжин жующих челюстей уничтожали продукты фантазии главного повара, который когда-то кормил русского императора. Настольные лампы, затемненные абажурами, выхватывали из полутьмы лица, руки, хрусталь и изумительные, разноцветные блики вин на столовом белье.

Триста десятков дюжин фунтов стерлингов тратили в месяц владельцы «Олимпика» только на продукты. Посетители были первосортные и подавать им еду нужно было тоже первого сорта. Оливки привозились из Италии; икра проходила десяток таможен, прежде чем попасть из России на столы «Олимпика». Плоды агав, хлебного и бананового деревьев [20] доставлялись из Африки в специальной упаковке, а на кухне был специальный негр, занимавшийся только приготовлением изумительных блюд из этих плодов, и дюжина негритят, подававших эти блюда важным господам. Фрукты плыли по морям на гигантских судах-холодильниках, десятки голов скота пригонялись ежедневно из специальных питомников. Только-что вошли в моду, как лакомое блюдо, альпийские дрозды, и охотничья экспедиция «Олимпика» бродила уже по Альпам, упаковывая каждого убитого дрозда в ящики со льдом и пуховой подстилкой. После того, что лэди Вальбэрри подала к чаю шербет, последний вошел в почет, и в гигантской пищевой лаборатории — кухне «Олимпика» — появился специально-выписанный магометанин, бросавший ежевечерне работу, чтобы тут же, в одной из комнат кухни, совершать намаз [21].