Опасное задание. Конец атамана(Повести) - Танхимович Залман Михайлович (лучшие книги без регистрации TXT) 📗
— Я бы расстрелял. Давно уже борюсь с врагами советской власти, такими, как ты. Но расстрелять или помиловать — это не от меня зависит. Суд решит. И потом за тебя наш сотрудник, которого ты спас, ручается. Подписку дает, что не будешь больше за князей да атаманов голову подставлять под пули.
— Какой сотрудник?
— А вот погляди, — Крейз распахнул дверь в смежный кабинет. — Алексей Григорьевич, узнаешь?
— Саттар, здравствуй! — Сиверцев вскочил, вбежал в кабинет, схватил Куанышпаева в объятия и принялся хлопать по плечам, совать ему в бока. Было видно, что он искренне рад встрече.
— Ну, иди, пиши, пиши, — выпроводил его из комнаты Крейз. И он ушел. А Саттар все не мог после его ухода проглотить теплый комочек, застрявший в горле. Оказывается, дружеские объятия таят особую какую-то теплоту. Сиверцев уже и дверь за собой закрыл, а ладони его рук будто все еще лежат на плечах.
Допрашивая Куанышпаева, Крейз иногда бросал взгляд на сложенную вчетверо бумагу, лежавшую на столе. Это была записка от Думского. Ее доставили те, кто привел Саттара. В записке Савва сообщал:
«Едва удержался, не шлепнул эту сволочь на месте. Велел под башлыком допереть его, чтобы ни одна собака не пронюхала. Поприжми паразита покрепче, может, развяжет язык, выложит и про князька вонючего, и про кого-нибудь еще. Словом, гляди как лучше. Двигаюсь на Лесновку. Токсамбай завтра встрену, как полагается, и разделаю под орех. Одна мокреть от этого обалдуя останется. О нас он ничего не знает, идет без единого пулемета. Так что наши три „максима“ сгодятся по первое число. Жинке передай привет. Покелева. Савва».
— Зачем этот ярлык в рукав зашил? — показал Крейз на белый лоскут с нанесенными на него краской пятизначными цифрами. Спросил, когда уже не сомневался, что Саттар скажет правду.
Тот усмехнулся:
— В Синцьзян письма атаману таскал. По ярлыку китайцы пропускали к нему.
И по тому, как, дрогнув, скривились губы, как увел Саттар в сторону взгляд, Крейз подумал: «Не все говорит… А что, если он еще должен был побывать в Синцызяне?» — Крейз представил, как это могло быть важно, что могло это дать, и даже немного вспотел. Он встал и заходил по кабинету.
— Скажи, к атаману тебя князь не собирался посылать снова? — остановился Крейз против Саттара, разглядывая его в упор, словно под череп ему хотел заглянуть.
— Собирался. Велел от Токсамбай в Джаркент вернуться, письмо хотел написать в Кульджу. Атаман теперь в Кульдже.
— Ты пойдешь и возьмешь письмо, Саттар.
— Нет, — отрицательно замотал и головой, и кистями обеих рук Саттар. — Не пойду к собаке.
— Ты много зла советской власти сделал. Теперь искупай эту вину. Сворачивай на правильную дорогу. — И Крейз заговорил вдруг о совсем посторонних вещах. Стал вспоминать свое детство в чужих людях, издевательства, тычки от богатого хозяина, в батраках у которого жил на заимке в родной Латвии. Саттару же казалось, что это о его детстве ведет речь председатель ЧК. Оно прошло в урочище Анархай среди обширных пастбищ и несчитаных отар однопалого.
Потом Крейз стал рассказывать про советскую власть, про единственную свою встречу с Лениным. И Саттар с удивлением отмечал, что каждое сказанное Крейзом слово находит отклик в его душе.
И как-то исчез стол, разделявший двух людей. Будто не было за ним чекиста с одной стороны и связного атамана, врага — с другой. За столом сидели два человека. У одного из них улыбчивые умные глаза, у другого они растерянные, взволнованные.
Иногда Крейз касался рукой Саттара. А когда в конце этого своеобразного допроса он вытащил из стола кольт, отнятый у Саттара при задержании, и, протянув его ему, сказал:
— Возьми, пригодится.
Саттар долго переводил повлажневшие сразу глаза с пистолета на председателя ЧК, все еще многому не веря. Затем вытянул обойму, убедился, что патроны на месте, и тогда только вытер ладонью выступившие от волнения на лбу росинки пота.
— А не боишься, что опять сбегу? — порывисто вскочил он со стула. Голос у него почему-то сразу охрип.
— Зачем тебе бегать. Разве ты враг сам себе?
— Ладно. Будет письмо, — сверкнул глазами Саттар. — Если обману, руби эту руку.
— Идет.
Жесткая ладонь Саттара, будто в колодце, утонула в загрубелой, по-медвежьи огромной лапище Крейза.
— Удачи тебе, джигит!
Когда Куанышпаев ушел, только тогда председатель ЧК почувствовал, как здорово он устал, каких усилий потребовала от него эта беседа с Саттаром.
Неужели она продолжалась четыре часа? Да, ровно четыре.
Маска сорвана
Перед вечером к Чалышеву домой явился посыльный и сообщил, что его «требуют по какому-то важному вопросу на заседание чеки». Больше посыльный ничего толком объяснить не смог.
Чалышев недовольно поморщился. Он только было собрался поужинать. На низеньком столе дымился в большом блюде сваренный квартирной хозяйкой плов, лежали баурсаки, стояла нераспечатанная бутылка водки. При входе посыльного Чалышев успел бутылку сунуть под стол.
— Скажи — приду сейчас.
И как только посыльный вышел из комнаты, торопливо набрал в пригоршню плова, ловко втянул его ртом и от наслаждения прищурился: «Вот это плов! Действительно, пальцы оближешь! Пахучий, жирный».
За первой пригоршней последовала вторая, третья… Блюдо с одного края опустело. Но бутылка так и осталась нераспечатанной.
Вытерев полотенцем лицо и руки, Чалышев надел новую из белого холщового материала гимнастерку с большими, как у френча, накладными карманами, перетянулся ремнем с изящной кобурой, в которой лежал браунинг, несколько раз провел по отдающим глянцем, начищенным сапогам бархоткой, снял с вешалки форменную фуражку с лихо заломленным козырьком и вышел из дома.
«Что там у них стряслось? Что за важный вопрос?» — Он поймал себя на мысли, что не может уже не делить все на «у нас» и «у них». Усмехнувшись, подумал: Скоро только «у нас» будет все и почувствовал, как в сердце вползает тревога. Это потому, что от Токсамбай до сих пор нет никаких известий. Правда, Саттар рассказывал, что у него засекся на переднюю ногу конь, и Токсеке почти на сутки позже, чем намечалось, выступил с отрядом на Лесновку.
Еще два-три дня, всего два-три. И тогда можно будет не опасаться больше за каждый свой шаг, не вздрагивать от любого вкось брошенного взгляда Думского или Крейза, от какой-нибудь мельком услышанной новости и думать: «А не провал ли это уже? Скоро», — Чалышев сжал зубы. На щеках у него набрякли желваки. — Скоро за страхи, что приходится ему испытывать, за унижения, за грязную, обшарпанную комнату, которую вынужден снимать у паршивой хозяйки, за плов, который она не умеет варить, как положено, за все, за три года, вычеркнутые из жизни, пока командует здесь, в этом проклятом богом Джаркенте десятком милиционеров и ничего хорошего не видит, ничем не пользуется, даже погулять открыто не может, он спросит сполна и с Крейза, и со всех его дружков «большевичков милых».
Жажда мести, близкая возможность привести ее в исполнение жаркой волной подступила к сердцу, согрела. Настроение поднялось. Тревога исчезла, и улица вдруг показалась широкой, прямой. Она будто повисла в воздухе, собирая кронами карагачей наступающие вечерние сумерки.
И в этих сумерках навстречу, нагая и быстрая, словно метель, кинулась Маша и в самое последнее мгновение ускользнула, обдав свежестью. Чалышев даже приостановился на мгновение от сладкой до дрожи истомы и мягко улыбнулся.
С этой улыбкой и вошел он в кабинет к Крейзу, и сел на первый попавшийся стул у двери.
— Сюда прошу, — указал ему председатель ЧК на свободное место вблизи от своего стола. Его обычно занимал Думский. Сейчас Савва почему-то отсутствовал.
Заседание, видимо, началось давно. В открытое окно уползала стена махорочного дыма. Смоченные водой окурки коричневыми, почти черными шматками плавали в блюдцах, и в тарелке, подставленной под графин.
Пока Чалышев усаживался на указанное ему место, председатель совдепа Овдиенко, выступление которого он прервал своим появлением, неодобрительно покашливал. Затем с горячностью заговорил снова. Чалышев вначале не мог понять, о чем он ведет речь. Потом понял, что Овдиенко рассказывает про баню. Жалуется секретарю укома Ивакину, что кто-то спускает мыльную воду в арык, и она растекается по улице. От нее здорово воняет… И вообще это ни к дьяволу не годится, это сплошная зараза, и необходимо принимать самые решительные меры. Не закончив разговора о бане, Овдиенко перескочил на полив огородов, стал доказывать, что мирабы в этом деле своевольничают, берут взятки за поливы и тем самым дискредитируют советскую власть.
