Байки служивых людей - Константинов Андрей Дмитриевич (бесплатная регистрация книга txt) 📗
Ну и попал я в оркестр Высшего военно-морского училища радиоэлектроники им. А. С. Попова, в просторечии — «Поповки». Специальность — ударные инструменты, воинское звание — «воспитанник». Это значит, служишь как все, форму носишь, но присягу не принимаешь, пока восемнадцати лет не стукнуло, потому являешься лицом фактически безответным, а юридически совершенно безответственным.
На практике выглядит так: залетает, к примеру, «воспитон» в комендатуру по пьянке. Военного билета у него нет, поэтому вызывают старшину оркестра: забирайте, мол, своего «сына полка». Ну тот его пинками в «команду», там «старослужащие» по морде надают, а потом его дирижер по самые гланды пропесочит, увольнения лишит лет на сорок... После чего китель наденет, пару зерен кофейных разжует и с грустным лицом потащится к дежурному по училищу, где примется ныть и стонать: дитя, мол, неразумное, сирота безвинный — оступился, поганец, вы уж там начальству не докладывайте, а я ужо ему всыплю...
Так что «воспитоны» в основном пользовались этим безбожно и не боялись ни черта.
Когда я впервые попал в «команду», то первой моей проблемой стал самый настоящий языковой барьер. Чувствую, говорят по-русски, а понять не могу — встал в строй — слышу шепот:
— Вчера два сундука в бочонок заползли... Там две кести сидят — одна бэйная такая, а вторая совсем эсная... Ну пофаили, взяли биру, попробовали — сурло какое-то... Побазлали с чувихами — а те говорят, что тут и берло размешивают. Ну, предложили им повышивать по парку, те вроде не против. Пошли в нижний, там Леха одну за бас прихватил, а та ему как даст в рыло с размаху!
Я даже вспотел от напряжения. Рядом стоит матрос — альтист Меря. Видит, как я мучаюсь, и говорит:
— После построения хиляем в Ленинскую комнату.
— Зачем? — пугаюсь я. Все-таки «Сто дней до приказа» только что прочитал, «дедушек» боюсь до смерти...
— Не очкуй, — говорит. — Учиться будем.
После построения идем с ним, садимся. Он достает записную книжку и сует мне:
— На, переписывай...
Я смотрю на заляпанную страницу и ахаю: там настоящий словарь.
— Давай-давай, — покровительственно говорит Меря, — ты тут без этого не человек. Перепишешь, выучишь, будешь сдавать.
Я пробегаю глазами несколько первых слов: «Бас — сиська. Берлять — есть, жрать. Бэйная — здоровенная, большая...» — и ошеломленно киваю.
Потом, через несколько месяцев, когда я уже довольно свободно разговаривал на военно-оркестровом сленге, я даже находил удовольствие в этимологии некоторых слов. Ну например, «бэйная» и «эсная» — от разновидностей духовых инструментов: скажем, туба может быть «бэйной» — настраиваемой на си-бемоль (буквенное обозначение си-бемоль — латинское «В»), а может — «эсной», то есть настраиваемой на ми-бемоль (латинское обозначение «Es»). «Бэшка» или «бэйная» туба по размеру больше чем «эска» — отсюда и такие слова в сленге.
А вышеописанный разговор после зубрежки по «разговорнику» доброго Мери, я бы перевел так: «Вчера два сверхсрочника в пивняк заползли... Там две девушки сидят — одна здоровая такая, а вторая совсем мелкая... Ну покурили <Тоже замечательная этимология глагола «Пофаить» неведомыми путями произошло от английского «Fire» — огонь>, взяли пива, попробовали — моча какая-то... Поболтали с девчонками — а те говорят, что тут и еду размешивают. Ну, предложили им погулять по парку, те вроде не против. Пошли в нижний парк, там Леха одну за грудь прихватил <Кстати «прихватить» чаще может патруль. «Прихват», соответственно — попытка подловить на чем-то неуставном, запрещенном>, а та ему как даст в рыло с размаху!..»
Одна из самых больших странностей в поведении военных музыкантов — их, собственно, «военность». Возьмем отношение к форме: что вы скажете, увидев, как интеллигентный человек, студент консерватории старательно наглаживает на форменке «складку борзости» или сгибает «краб» на бескозырке так, что его становится легче рассмотреть в профиль, нежели в фас? Как вы отреагируете на то, что после экзамена, скажем, по дирижированию, эта умница несется в воинское ателье и устраивает там портнихе скандал: мол, клеш слишком маленький, не по выслуге, и теперь его «в команде» засмеют? И как вам понравится, что этот самый юноша, который вот-вот сядет в оркестровую яму Мариинки, покупает за сумасшедшие деньги у какого-то дембеля из кадровой роты бескозырку-таблетку — такую крохотную, что она едва держится на его стриженом затылке...
Это необъяснимо. Как и дедовщина в оркестре. Тем не менее она есть, хоть и не такая, как, скажем, на корабле или в стройбате...
На первую ночевку я явился ни жив ни мертв. Начальник в этот день строго сказал мне, что его следует называть не «Александр Иванович», а «товарищ старший лейтенант». И что хватит мне таскаться на ночь домой, а пора начинать служить. И чтоб в двадцать два тридцать я, как штык, был в команде. И я обреченно кивнул.
«На баночке» (то есть дежурным) в этот вечер стоял Меря. Он лениво посмотрел на меня и сказал:
— Ну что, чувачок, будем глазки строить или спать?
— Спать, — покорно соглашаюсь я.
— Как? — удивляется Меря. — А кто приборочку будет делать генеральную, а?
— Кочумай, Меря! — вступается за меня проходящий мимо Фалишкин. И не успеваю я проникнуться к нему благодарностью, как он добавляет: — Пусть лучше спит. А то сейчас со страху обоссытся!
Видно, на лице у меня написано, что я боюсь. А боюсь я, потому что, повторяю, как раз перед этим прочел «Сто дней до приказа». И испытывать на себе все эти ужасы мне вовсе не хочется.
Стою я, как идиот, посреди кубрика и не знаю, что мне делать — все спокойно ко сну готовятся, топают в гальюн в одних трусах, белье расправляют, а я даже не знаю, где моя койка. На всякий случай стал я раздеваться и складывать одежду в свободный рундук.
Наконец ко мне подходят два угрожающего вида дембеля.
— Что, растерялся? — неожиданно ласково спрашивает Сэм, командир отделения.
— Ага, — чуть ли не всхлипываю я.
— Тогда — на! — цедит Ришат, который в считанные дни должен «дембельнутъся».
В моих руках оказывается ремень с новенькой бляхой.
— Почисти быстренько, сынок, и давай спать ложись, — Сэм зевает и направляется к койке.
— Не буду, — говорю я и удивляюсь собственному кретинизму.
Сэм останавливается.
— Не будешь?! — изумляется Ришат. — Почему?
— Потому что если я сегодня это почищу, то завтра буду чистить гальюн зубной щеткой. А я не хочу, — я чувствую себя очень храбрым, но уже покойником.
— Во мудак! — говорит Сэм, переглянувшись с Ришатом. — У нас ведь и гальюна-то своего нет, кто ж тебя чистить-то его пошлет. Ты где этого набрался?
— Все равно не буду! — Я уже практически ничего не соображаю от страха и несу всякую околесицу: — Я вот что вам скажу: хотите меня бить (они снова переглянулись) — бейте, но учтите: если я до чьего-нибудь горла доберусь — не отпущу.
— Ты это... — Ришат с трудом выдергивает из моих немеющих рук ремень. — Не осли! Бляху почисти и спать ложись, душитель. Кто тебя тут бить станет, кому ты нужен-то на х...й? Хотя, конечно, если не почистишь — будут проблемы.
— Ну! — подтверждает Сэм. — Сам же летёха тебе и впердолит по самые гланды...
— Летёха?.. — теряюсь я (летёхой называли начальника, причем даже потом, когда он дослужился до капитана). — Врешь, он дедовщины не допустит!
— Ну точно мудак! — сплевывает Ришат и, махнув рукой, отправляется спать.
Сэм тоже уходит, а я остаюсь один посреди чужого и страшного кубрика. Когда все наконец укладываются, я выбираю себе свободную койку и, быстро расправив влажное белье, бегу к стеллажу с музыкальными инструментами. Там, дрожа от предчувствия беды, я выбираю себе самую тяжелую дюралевую подставку от большой тарелки, которая в сложенном состоянии похожа на дубинку, и юркаю с ней в обнимку под одеяло.
