Гибель синего орла - Болдырев Виктор Николаевич (бесплатные версии книг txt) 📗

— Сохатиный Нос! — Ромул указывает на заснеженные скалы.

Действительно, очертания каменного мыса напоминают силуэт головы лося. Туловище образуют две сопки с волнистыми сглаженными вершинами. Кажется, что гигантский каменный зверь улегся среди тайги и, вытянув чудовищную морду, жадно сосет воду из Омолона.

Отправляясь в поход на Омолон, мы слышали о Сохатином Носе. Колымчане уверяли, что у подножия этого мыса приютилась последняя, самая дальняя фактория Чукотторга. На всякий случай я получил в совхозе телеграфное указание с Чукотки о снабжении из этой фактории и надеялся пополнить у Сохатиного Носа запас продовольствия для пастухов. Ведь дальше на пути к Синему хребту не было ни единой живой души.

Далеко внизу, вокруг замерзших озер, теснятся высокоствольные мачтовые лиственницы.

— Лиственничный бор! Смотри, Костя, вот где раздолье оленям! На Колыме не сыщешь таких зимовок.

— Место для зимовки отменное, — соглашается Костя. — По озерам маршрут проложим, олени в ягельных борах жирок к отелу нагуляют, стойбища будем у озер ставить. Вода близко, и рыбачить в прорубях можно.

Лесистая местность, расстилающаяся перед нами, как будто создана для зимнего выпаса оленьих стад. Но Ромул молчит, он словно не слышит наших слов и разглядывает дальние вершины.

— Послушай, Ромул, — не вытерпел я, — давай поставим здесь табун на зимовку, а директору напишем, что поздно поворачивать оленей обратно.

— Почему поздно? — хмуро ворчит Ромул. — На Стадухинскую протоку дорога знакомая…

— У твоей Стадухинской протоки жрать оленям нечего! — зло режет Костя.

Молодой ветеринар вспыльчив, он в упор разглядывает пасмурное, но спокойное лицо бригадира.

Ромул отлично знает, что ягельники у границы леса в Западной тундре совхозные стада топчут много лет кряду и пастбища там плохие. К весне олени худеют, и важенки приносят слабых оленят. Они замерзают в свирепые весенние пурги у границы леса, а в знойную комариную пору погибают от губительных эпидемий.

— Ты представитель дирекции, — вдруг обращается ко мне Ромул. — Пиши распоряжение: ставить табуны на зимовку у Сохатиного Носа!

Ромул сбивает меня с толку: имею ли я право отменять распоряжение директора совхоза? Старое предписание помполита разрешало мне принимать необходимые решения на месте, советуясь с бригадиром, на подотчете которого находились олени, и с ветеринарным врачом перегона. Но теперь мы получили прямое распоряжение директора — вернуть табуны.

— Дьявольщина! Да напиши ему… бумага все терпит! — загремел Костя.

— Ладно, Ромул, напишу распоряжение.

— Ну пиши, — невозмутимо говорит бригадир, закуривая свою обгорелую трубочку.

Чертыхаясь, я вытаскиваю записную книжку и огрызок химического карандаша. Написать распоряжение не успеваю…

Сверху слышится сдавленный крик Пинэтауна. Юноша скрывается за глыбой песчаника.

— Человек! Человек сложил! — пронзительно кричит он.

Молнией взлетаем на вершину. Пинэтаун, опустившись на колени, рассматривает странное сооружение из дикого камня.

Тур?!

Каменные башенки туров мне приходилось видеть на Кавказе, в студенческих альпийских походах. Достигнув трудной вершины, альпинисты выкладывают тур из камней и прячут внутри консервную банку с запиской о восхождении. Каменные туры на вершинах складывают также и топографы при съемке горной местности. Но здесь, в глуши Омолонской тайги, топографы еще не бывали, альпинисты и подавно.

Пинэтаун принимается разбирать башню, и вдруг из камней высовывается зеленое горлышко, закупоренное пробкой. Поспешно разгребая камни, вытаскиваем мутную от пыли бутылку. Сквозь зеленое бутылочное стекло просвечивает свиток бумаги.

— Везет вам на клады, — усмехается Костя. Он вспоминает письмо американского пирата, которое мы нашли летом на уединенном острове Колымской дельты.

Разбиваю бутылку, нетерпеливо разворачиваю бумажку и читаю:

Надпись выведена бисерным женским почерком. Год разобрать трудно цифры, выведенные карандашом, стерлись на сгибе шероховатой оберточной бумаги.

— «Свобода, Равенство, Братство»… — перевожу я.

Удивленно переглядываемся, не понимая, откуда в дебри Омолона, на сопку, не обозначенную на картах, явилась женщина. Женщина, написавшая боевой лозунг Великой французской революции.

Судя по сохранности письма, записку написали в этом году.

— Сегодня 7 декабря, — размышляю вслух. — Следовательно, Мария Контемирская вступила на вершину два месяца назад.

— Контемирская какая-то!.. Да что она, с неба на сопку свалилась? удивляется Костя.

— Непонятная история… Экспедиций здесь не бывало.

Вытряхнув из жестяной коробочки запасные спички, я осторожно вкладываю внутрь бумажку, прячу жестянку в камни и принимаюсь выкладывать разрушенный тур.

— Из фактории, однако, пришла, — спокойно говорит Ромул, махнув кисетом в сторону далекого Сохатиного Носа.

Глава 3. МАРИЯ

Распоряжение Ромулу пишу вечером после совета с пастухами. Мы все собрались в большой брезентовой палатке походного красного уголка. Пастухи часто приходили сюда отдохнуть после трудных смен на рубке оленьей тропы.

В палатке было уютно на ковре из оленьих шкур и тепло от раскаленной печи. Вместо поддувала ребята приладили железную трубку с отверстиями; вдвигая или выдвигая ее, они управляли накалом походного «центрального отопления».

Молодые пастухи горячо поддержали решение о зимовке у Сохатиного Носа; поворачивать табуны обратно на Колыму никто не хотел.

Движение оленьих стад к Синему хребту приостанавливалось. После размещения оленей на зимовку у озер Ожерелья (так окрестил Пинэтаун цепочку озер в ложбине исчезнувшей протоки Омолона) я решаю выехать с каюром на усадьбу совхоза и получить у директора согласие на штурм Синего хребта.

Как много неприятностей причинило мне вскоре это самовольное решение!

Ночью, после совета с пастухами, при свете луны и северного сияния, комсомольцы во главе с Пинэтауном прорубают просеку к озерам Ожерелья. Пинэтаун неутомим — почти сутки он усердно рубит лес, отказываясь отдыхать. Ему кажется, что каждый взмах топора приближает счастливую минуту встречи с Нангой.

Зимняя тайга, облитая лунным светом, переливается алмазными блестками, синеватые тени чернят светящийся снег, а снежная пыль, которую мы взметаем, клубится серебристым облаком. Долго прорубаем коридор среди спящей тайги.

И вот, свалив последние деревья, раздвигаем сверкающие снежные заросли тальника и выходим на лунное поле замерзшего озера.

Высоко-высоко над застывшей тайгой вонзаются в темную пропасть неба иглы северного сияния. Потухая и вновь загораясь холодным, наплывающим светом, они сходятся к зениту, в недосягаемой вышине.

Пинэтаун уходит вместе с пастухами отдыхать в стойбище. Мы с Костей остаемся на лунном озере и долго любуемся мерцанием иглистых лучей. Пять лет провел Костя в Заполярье и пять лет не устает любоваться живыми огнями Севера.

Золотой шар луны опускается на вершину сопки Поднебесной. Фирновые снега вершины тускло отсвечивают серебром. Далекий лесистый берег озера тонет во мраке. И вдруг чудится, что из этого мрака летят на озеро горсти рубиновых звезд.

— Искры, искры из трубы! — кричит Костя.

— Жилье? На берегу пустынного озера?

Искры летят низко над снегом, и Костя полагает, что вылетают они из трубы палатки. Не там ли поставил свой шатер лесной наездник, ускользнувший днем на сопки?

— Пойдем в гости? — спрашивает Костя, снимая с плеча карабин.

Противоположный берег озера не далее километра, рискованная ночная прогулка кажется заманчивой, и мы идем по твердому насту к мелькающим вдали огонькам.

Искры то гаснут, то снова вспыхивают во мраке. Наст, сглаженный ветрами, не скрипит. В торбасах наши фигуры, закутанные в меха, ночными призраками скользят по лунному озеру.