Большевики по Чемберлену(Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Том ХХХ) - Тов. Инкогнито
Граудин с нескрываемым интересом выслушал сообщение и быстро спросил:
— Когда думает ехать этот гусь?
— Сперва он хочет послать сообщение в Индию, то ли Бурсону, то ли какому-то Лакмус Родченко… Я не расспрашивал об этом, чтобы не вызвать подозрения. Затем он думает повидаться с русскими и после этого поедет садиться в Бриндизи на пароход в Индию.
— Хорошо, сообщим обо всем этом немедленно Пройде. Вас он еще не подозревает, сможете вы помистифицировать его еще немного?
— Смогу… Он, правда, стал последние дни усиленно расспрашивать меня о прошлом, о моей жизни и деятельности в Америке, но я еще не проговорился… Кажется, он больше занят будущими проектами, чем мной…
— Ну, хорошо. Тогда посмотрите за ним еще немного, может быть, что-нибудь еще выудите, а затем с ним расстанетесь, у нас много другой работы.
— Хорошо.
Карета «Мерседес» возвратилась в Сити. Граудин велел остановиться, взглядом поблагодарив, не обнаруживавшего своего знакомства с латышом, Дранницына. Открыв дверцу, большевики вышли и вдруг чуть не попятились назад.
Прямо перед ними стояли намеревавшиеся, очевидно, нанять освобождавшуюся карету Пит Граф и его московская любовница танцовщица Эча Биби.
Граудин и Малабут быстро переглянулись.
Побледнели и быстро переглянулись в свою очередь фашист и предательница — танцовщица. Оба они узнали Граудина. Первый вспомнил агента-почтальона, присутствовавшего при его аресте с Малабутом, вторая видела латыша-революционера несколько раз с Пройдой и не усомнилась не на секунду в том, что он находится здесь не случайно.
Две секунды прошло в растерянном замешательстве обеих сторон.
Что в самом деле можно было предпринимать каждому из них?
Граудин и Малабут могли только двойным убийством заставить молчать агентов контрреволюции. Но днем на центральной улице это можно было сделать только при отсутствии какого бы то ни было другого выхода.
Пит Граф в свою очередь не знал что делать.
Граудин шепнул Малабуту:
— Идем!
И одновременно, повернувшись к шоферу, он взглядом указал Дранницину на его новых пассажиров.
Тот движением глаз дал понять, что все заметил: будет следить.
Прежде чем фашист опомнился, Граудин и Малабут пошли по улице. Пит Граф, все еще не поняв всего, что произошло, сел с танцовщицей в карету. Но он заметил тот взгляд, которым обменялись Граудин с шофером. Заранее он решил использовать это свое наблюдение.
Граудин понял, что теперь Малабуту-Дергачеву ничего не оставалось делать, как превратиться из тайного врага Пит Графа, в его явного преследователя, приняв новую внешность. Он дал ему адрес своей квартиры, предложил корректору взять автомобиль, постараться догнать карету Пит Графа и следить за тем, что будет делать фашист, имея при этом в виду, что оба шофера совершенно надежные товарищи.
Дергачев немедленно сел в автомобиль. Граудин направился к себе.
В гнезде врагов
Дома у коммунистки-перчаточницы мисс Проппер, Граудин узнал сразу две новости. Первая: через два дня в Лондон приедет Крудж. Вторая: назавтра в дом Уолкинса вызывалось трое полотеров.
Латыш сообщил руководителям артели, что он должен обязательно там работать и стал ждать Дергачева. Но ни вечером, ни утром, как это не было странно, корректор не пришел.
Утром Граудин пошел на работу. Он решился на отчаянную вещь. Чувствуя, что нити фашистского центра у него уже в руках, он решил проникнуть в самые тайные намерения тех невидимых владык мира, которые, скрываясь за кулисами легальных правительств и не подавая об этом вида, в самом деле распоряжались судьбами народов, а в дальнейшем, может быть, собирались и открыто установить свою власть. Он уже ясно теперь видел, что отважиться на такие намерения могут только люди до того богатые, что они могли свободно кредитовать займами любое правительство и до того влиятельные, что по одной их команде дискредитировались травлею нескольких десятков газет парламенты. Такими людьми были очевидно Крудж и Уолкинс.
Поэтому Граудин решил увидеть Круджа и Уолкинса, узнать, о чем они хотят говорить при свидании и что они намереваются делать. Для этого только и стоило подвергнуться риску нелегального проживания под носом у лондонской полиции и провести неделю в каторжной работе поденного полотера.
Он почти подпрыгнул, когда узнал, что может попасть в дом Уолкинса и как раз тогда, когда в Лондон приехал Крудж.
Но, скрыв свою радость и внешность русского большевика под завощенным рабочим одеянием, с испитым лицом профессионального разбитого поденщика, он вошел на другой день с Джимми Панчем и еще одним товарищем, держа в руках щетки и сверток, в людское помещение дома Уолкинса, с таким видом, как будто ничего другого он всю жизнь не делал, как только занимался шпарганьем полов. На смену ему к дому должен был подойти спустя пару часов еще новый член артели.
Как только полотеры оказались во внутренних комнатах, и дворецкий дал поденщикам развести краски, Граудин проник в кабинет Уолкинса. Здесь он внимательно осмотрелся и остановился взглядом на камине.
Он кивнул на него товарищам и начал шептаться с ними. После этого Джимми Панч начал возиться с полом у порога кабинета, а Граудин и третий полотер склонились у гнезда камина.
Граудин просунул голову в него, втянул в дыру корпус и исчез в нем. Ему подали сумку с фляжкой, натурографом и разным инструментом, пару костылей, которые нужно было вогнать в нутро трубы, чтобы держаться за них, и никаких следов от одного рабочего не осталось. Один полотер вышел и украдкой ввел в дом явившегося из резерва на смену Граудина товарища; поденщики стали продолжать свою работу, поглядывая изредка на отдушину между изразцами камина, через которую Граудин мог осматривать при надобности весь кабинет.
Кажется весьма мало поводов для повышенного настроения у человека, которого замуруют в кирпич комнатного камина, и затем предоставят как вору выбираться, когда он вздумает, через апартаменты громадного дома. И однако у Граудина в могильной темноте и теплой тишине кирпичного чрева было достаточно решительное настроение, чтобы просидеть здесь хоть целый месяц.
— Только бы не просчитаться! — думал он сам с собой, замирая между кирпичом. — Только бы суметь еще выбраться отсюда… Он прислонился спиной к одной стене и оперся переплетом рук на другую, сложив на них голову.
— Теперь обождем!
И он стал ждать. Ждать нужно было долго.
Полотеры кончили работу и ушли, не дав никаким промахом заподозрить того, что после них осталась засада. Долго, долго было тихо. По стенам печей к камину доносился шум кухни или столовой с нижнего этажа, хождение в каких-то отдаленных комнатах. Обменялись несколькими фразами на ходу в соседней комнате женские голоса, в кабинете все было пусто.
Пережженная пыль печной глины сушила дыхание. Сажа мягкими хлопками прикасалась к нему и оставалась на коже.
Только с большой осторожностью Граудин, стоя на одном костыле, мог выпрямиться для того, чтобы при надобности без шума выглянуть в щель отдушины. Вообще же без самой крайней необходимости он решил этого не делать.
Он прождал в своем дубовополенном положении несколько часов, утешая себя тем, что выдерживают же индийские самоистязатели месяцами испытания более чувствительные только для того, чтобы добиться состояния воображаемого мистического небытия, его же цель была много более жизненной. Дело пахло проникновением в тайны злейших врагов мирового пролетариата. Из-за этого стоило поломать кости, даже будучи замурованным в дымоходах печи.
Вечером открылась дверь, прошел кто-то неторопливо в кабинет и безмолвно стал работать за столом, выдвигая ящики и шурша бумагами. В щели отдушины засветилось пятно от электрической лампы в комнате.
Спустя несколько минут пришел еще кто-то, и из нескольких фраз незначительных распоряжений сидевшего за столом человека Граудин понял, что хозяйствует Уолкинс, а вошел к нему с бумагами услужливо сделавший два-три сообщения секретарь.
