Нэнуни-четырехглазый - Янковский Валерий Юрьевич (онлайн книга без TXT) 📗
Коротко опросив юношей, седоусый презус — штабс-капитан — кивнул головой. Аудитор встал и торжественно зачитал постановление:
— Его высокопревосходительство, командующий Виленским военным округом, генерал от инфантерии Муравьев, ознакомившись с материалами следствия, соизволил утвердить решение комиссии полевого суда, по высочайшему повелению учрежденной в городе Могилеве над мятежниками, бывшими дворянами и студента ми… осужденными за вооруженное участие в действиях Горецкой мятежнической шайки и разграбление казначейства в Горках…
Он откашлялся, обвел сидящих на скамье сверкнувшим из-под очков зловещим взглядом и продолжил:
— Далее зачитываю его высокопревосходительства собственноручную конфирмацию по означенному делу:
«По соображении со степенью вины каждого из подсудимых и более или менее деятельного участия в означенных преступлениях, определяю:
Лишив всех означенных подсудимых дворянского достоинства и всех прав состояния, сослать на каторжные работы на сроки: Ивана Кржистоловича и Михаила Янковского — на восемь лет; Владимира Рабея — на шесть лет; Евгения Лятосковича, Иосифа Лятосковича и Эразма Ростковского — на четыре года. Имущество же всех этих подсудимых конфисковать в казну, а ежели имения к ним еще не дошли, — наложить запрещение на имение их родителей, с тем, чтобы когда части из оных, кои будут следовать им по наследству, были конфискованы. Город Вильно. Генерал от инфантерии Муравьев».
Командующий войсками Северо-Западного края, наместник царя Муравьев недаром получил в народе кличку «Вешатель». Мягких наказаний он не признавал.
Седоусый презус велел всем расписаться в ознакомлении с приговором и обернулся к начальнику охраны:
— А теперь отведите всех в общую камеру.
Вскоре гражданский губернатор Могилева рапортовал Муравьеву о том, что шестеро преступников отправлены с жандармами на лошадях до Смоленска, чтобы оттуда в «Тобольский Приказ о Ссыльных» они были направлены обыкновенным порядком… «О конфискации их имущества сделано должное распоряжение, о чем он имеет честь уведомить его превосходительство господина командующего».
Жизнь перелистнула еще одну мрачную страницу.
Перед отправкой осужденных в Сибирь пани Елизавета Янковская — мать Михаила — добилась встречи с сыном. Грустные и подавленные сидели они на деревянной скамейке плохо освещенной комнаты свиданий. По коридору за дверью шагал часовой.
— У нас с отцом остается тринадцать сыновей и дочь, но от этого моя боль не легче… Ты всегда радовал нас своими способностями и энергией, но, боже мой, кто мог думать — куда приведет твой темперамент! Но ты пострадал за правду, мой мальчик. Обещай мне, что ты всегда будешь честным и твердым, куда бы тебя не забросила жизнь!
— Это я вам обещаю, мама. И вы с отцом не очень беспокойтесь. Я все выдержу, мне кажется, к этому я себя подготовил. Сейчас для меня гораздо тяжелее другое: ужасно тяготит, что я, кажется, разорил всю семью! Нам ведь зачитали, что имения будут конфискованы.
— Об этом ты не думай. Вы все уже почти взрослые, скоро большинство поступит на службу. Боюсь только, помогать тебе нам будет очень трудно. А пока возьми это…
И, благословляя сына в неведомый страшный путь, пани Елизавета надела ему на палец старинный фамильный перстень и, обняв за шею, зашептала:
— Не снимай его, пока все это не кончится. Ты ведь будешь без средств, я не знаю, чем мы сумеем тебя поддержать. Поэтому он может пригодиться, это дорогая вещь…
Она отстранилась, посмотрела ему прямо в глаза в тихо добавила:
— Под камнем заделана ампулка со смертельным ядом. Поэтому… если силы тебя совсем оставят, не давай никому над собой издеваться — сорви рубин зубами!
Измученная женщина не могла продолжать. Опустила голову и вытянула из рукава платок. В ней боролись противоречивые чувства: беспредельная материнская жалость к сыну и мужество, чувство чести. То была их последняя встреча.
СИБИРЬ
Ненастным осенним днем двинулась из смоленской тюрьмы вереница заключенных. В цепях, в окружении конвойных шагали в колоннах арестантов вчерашние студенты. Миновали Москву, прошли сквозь владимирские Золотые ворота. Слегка передохнули, помылись в бане знаменитого централа, и дальше: Нижний Новгород — Казань — Тюмень… «Тобольский Приказ о Ссыльных» встретил лютыми морозами. Отсюда начинался великий сибирский этап, а по тем временам рекордно быстрым считалось, когда эти нескончаемые тысячи верст до Забайкалья преодолевали за полтора — два года.
Но как медленно текли дни «того» года! Весна сменила зиму, наступило знойное лето, снова надвинулась слякотная осень, а колонны, редея, все двигались навстречу солнцу: то снежными, то пыльными, то топкими дорогами. Кто не выдержал — навсегда остался там, где не встал; недолго торчал у обочины деревянный крест, сникал и падал, и тогда уже ничто не напоминало о том, кто не одолел мучительного пути. Но все дальше месили снег и грязь, поднимали пыль сбитые и стоптанные сапоги и лапти оставшихся в живых… И среди них Михаил.
Давно отстали все пять товарищей. Кто заболел в тюрьме, кто на пересылке; а с малыми сроками вообще отправляли поближе.
Михаил, сжав зубы, перетерпел все: страшный долгий этап и не менее страшные нерчинские золотые рудники глубоко под землей.
Летом их пригнали в станицу Сиваково.
На берегу ослепительно сверкавшей реки Ингоды кипела работа: заключенные строили баржи. Сбросили серые бушлаты, засучили рукава грубых бязевых рубах. Слышался визг пил, стук молотков, удары топора. На берегу толпилось дородное начальство, дымила махоркой сонная охрана.
Неузнаваемо обросший за эти годы густой темной бородой Михаил ловко работал острым топором. Потомок рыцарей оказался на редкость способным плотником, вкладывал в работу смекалку и даже некоторые усовершенствования, чем успел завоевать уважение товарищей и авторитет у начальства.
В это утро он заметил на берегу новичков. Двое тоже бородатых, но крайне не приспособленных к физическому труду интеллигентов бестолково дергали жалобно взвизгивавшую поперечную пилу. Она то прыгала, то ее заедало. И вдруг Михаил услышал восклицание на родном языке: один из интеллигентов помянул дьявола на чистейшем варшавском диалекте. Михаил улыбнулся, подошел.
— Здравствуйте, Панове, разрешите вам помочь.
— О, пан земляк! Будьте ласковы, что-то у нас ничего не получается. Будь она проклята, эта пила и вообще все!
— Сейчас наладим. Будем знакомы, — Михаил представился.
Старшин бородач протянул руку:
— Очень приятно. Бенедикт Дыбовский. В недавнем прошлом натуралист, доктор биологии, а теперь — как видите… А это мой товарищ по несчастью, пан Леонид Домбровский.
Битый каторжник, Янковский, незаметно огляделся.
— На нас уже посматривает начальство. Так что становитесь, доктор, напротив, берите ручку пилы и начнем урок. Тяните на себя спокойно и ровно. Так. Нет, назад не толкайте, а отпускайте пилу свободно, теперь тяну я. Не нужно лишних усилий, не нужно нажима. А ну, пан Домбровский, становитесь на мое место!
Когда прозвучала команда на перекур, присели на бревна отдохнуть, познакомились ближе. Стали вспоминать родину и нашли общих знакомых, в том числе вольнодумца князя Кропоткина, соседа Янковских по имению. Михаил признался: взгляды Кропоткина ему импонировали. Дыбовский рассказал, что за участие в восстании, за то, что на его квартире в Варшаве не раз собирались руководители Центрального Национального комитета, его едва не приговорили к смертной казни. Однако революционных идей он не разделял. И все же они подружились, хотя и ненадолго: вскоре их партии разлучили.
Но всему наступает конец. Пришла и к ним половинчатая амнистия: политкаторжан отпускали на «вольное поселение» в пределах Восточной Сибири. Михаил вышел из ворот опостылевшего острога, оглянулся и с изумлением пошагал один, без конвоя. И вдруг, взбудораженный ветром и солнцем первой вольной весны, — сорвал с пальца тяготившее годами — как символ смерти — фамильное кольцо и швырнул его прочь! Сверкнув в воздухе красной искрой, драгоценный перстень исчез в глубоком сибирском сугробе. Через мгновение пожалел: последняя память о матери! Но было уже поздно.
