Приключения Семена Поташова, молодого помора из Нюхотской волостки - Писарев Сергей Сергеевич

Глубина здесь была уже небольшой; они побрели по пояс в воде. Сумской приказчик нес сундучок на голове. Насквозь промокшие, выбрались они на берег. Старец едва стоял на ногах. Но сумской приказчик заставил его следовать за собой: находиться здесь, невдалеке от монастыря, было опасно. Сам он вскинул сундучок на спину и, согнувшись, пошел вперед.

Почувствовав, что к нему прикасаются, Семен обернулся. Перед ним стоял высокий старик в длинной мантии и клобуке. В руках он держал посох; лицо его было сурово. Семен решил, что это кто-либо из монастырских «благочестивых старцев». Он поднялся на ноги и, сложив, как полагалось, руки, попросил благословения.

Последовал строгий вопрос:

— Как, отрок, слагаешь персты?

В Нюхотской Волостке, где родился и вырос молодой помор, люди были раскольниками, — с детства Семен был выучен креститься «двумя персты». Но в монастыре нужно было креститься по-другому, по-никониански — «тремя персты». Он так и поступил.

Дав благословение, старик осведомился:

— За каким делом, отрок, явился в обитель?

— Поработать на Зосиму и Савватия...

Так полагалось отвечать каждому, кто «по обещанию» явился в монастырь. Старик спросил молодого помора, как его зовут, откуда он явился и на сколько времени дал обещание поработать на Зосиму и Савватия. Молодой помор все объяснил.

Он сын Ивашки Поташова, кузнеца из Нюхотской Волостки; зовут его Семеном. Отец умер, когда Семену не было еще тринадцати лет. С того времени он ходит на судне Терентия Поташова, братана [4] его отца, на промысел. Этим летом судно не могло дойти до Мурмана, на лов трески: началась война со свеями [5], и царским указом запретили выходить через горло Белого моря. Судно направилось в Кандалакшский залив, на лов сельди. К осени, когда начался ход семги, перешли к устью Варзуги. Во время бури много карбасов опружило [6], погибли и люди. Утонувшим сочли и сына Ивашки Поташова, о чем передали в Волостку. Но Семен двое суток продержался на днище карбаса, и его возле Унских Рогов спасли пертоминские рыбаки. Пешком он добрался до Волостки, где узнал, что мать дала за него обещание: если сын вернется живым, отправить его в монастырь поклониться мощам Зосимы и Савватия и год поработать в монастыре мирским трудником...

Старик вглядывался в лицо молодого помора: Семен удивительно походил на человека, которого он хорошо знал в свои молодые годы.

А Семен продолжал рассказывать.

...Нужно было еще до зимы попасть в монастырь. Собрался в дорогу и на вторые сутки пришел в Сумской Острог. Терентий Поташов велел разыскать монастырского приказчика, с которым вел торговые дела, чтобы тот помог. Приказчик в это время сам отправлялся в монастырь и взял его с собой.

Старик спросил, где теперь этот приказчик, по какой причине Семен вернулся на пристань и что произошло у карбаса. Семен рассказал про сундучок с вещами и про всё то, что произошло у карбаса, когда он за сундучком вернулся…

— Правду ли говорит мне Семен? — спросил старик.

— Истинную правду! — воскликнул молодой помор.

И, сложив пальцы, как в монастыре полагалось, он перекрестился.

Старик осведомился, какое ремесло знает Семен. На это молодой помор ответил охотно. Он умеет рыбачить, знает промысел морского зверя, может провести судно из Белого моря на Мурман, — зимой он промышлял белку и куницу в отрогах Ветреного Пояса. Да ко всему этому отец начал обучать кузнечному делу.

Молодой помор вновь упомянул про отца, который был кузнецом, и старик еще внимательнее посмотрел на него. Человек, которого так напоминал молодой помор, тоже был кузнецом.

Наконец Семен добавил, что «знает счет и вразумлен грамоте», — этим он всегда гордился.

— Кто вразумил тебя грамоте?

— Покойный отец.

— Как, сказал ты, звали отца?

— Ивашкой Поташовым.

Такого имени старик не помнил. Монастырь вел торговые дела в Нюхотской Волостке с Терентием Поташовым, тамошним «лучшим промышленником», но Терентий Поташов не был отцом Семена.

— Следуй, Семен, за мной, — приказал старик.

Монахи, столпившиеся в дверях, расступились. На плечи старика накинули меховую шубу, а один из монахов пошел вперед, светя фонарем.

Буря пронеслась; монастырский двор был усыпан снегом, на котором ясно отпечатывались следы. Вслед за стариком Семен поднялся по лестнице большого деревянного дома, выстроенного вдоль стены, выходившей к губе Благополучной. Здесь, сбросив шубу на руки монаха, старик велел Семену подождать и скрылся за тяжелой завесой.

Ждать пришлось недолго. Не успел Семен как следует разобраться во всем, что с ним случилось, вернулся монах и сказал:

— Ступай, отрок; отец настоятель поджидает тебя в келье.

Слова эти Семена поразили. Настоятеля Соловецкого монастыря, архимандрита Фирса, на Белом море хорошо знали. Никониане считали его «святым человеком», а раскольники называли «пособником царя-антихриста»... Но времени на раздумье не оставалось. Он смело шагнул в келью.

Настоятель сидел в глубоком кресле. Старик был без мантии и клобука, в шелковом подряснике и бархатной скуфейке. Сейчас его лицо уже не казалось суровым.

Семен сдернул с головы шапку, и до слуха его донеслись удары маятника. Он оглянулся и увидел высокие часы с большим циферблатом и замысловатыми стрелками, стоявшие в простенке.

— Семен сказал мне, — проговорил настоятель, — что разумеет грамоте?

Не зная, как ответить, Семен утвердительно кивнул.

— Подойди к столу, там найдешь все, что требуется для письма.

Пол был покрыт мягким ковром. Ступая по нему, Семен осторожно переставлял ноги, боясь что-либо задеть: привык ходить широко расставляя ноги и покачивая плечами. Он подошел к столу, который стоял рядом с большим глобусом, окруженным медными обручами. На столе он увидел медную чернильницу, листки бумаги, гусиные перья и чашку с мелким песком.

Напротив стола топилась большая печка, обложенная белыми плитками и с широкими медными дверцами, которые были распахнуты. Почувствовав себя увереннее, Семен размашисто скинул куртку, но, не зная, куда ее положить, опустил вместе с шапкой на пол.

Оставшись в вязаной рубашке из гагачьего пуха, Семен присел на край стула. Он очинил перо своим острым рыбачьим ножом, взял листок бумаги и пододвинул чернильницу. Руки у молодого помора, видел настоятель, были длинные, ладони широкие, пальцы грубые, однако он ловко управлялся с письменными принадлежностями.

Настоятель поднялся и подошел к сундуку, украшенному коваными узорами, вынул небольшой свиток и сказал:

— Пиши, что буду говорить.

Развернув свиток, настоятель начал читать. Никогда еще Семен так тщательно не выводил буквы. К тому же ему впервые приходилось писать на такой дорогой бумаге. От напряжения он высовывал кончик языка, а на лице у него выступила испарина. Настоятель за ним внимательно наблюдал.

Поставив последнюю букву, Семен облегченно вздохнул: все он сделал так, как учил отец. Настоятель взял листок и начал сличать с тем, что было написано в свитке.

В это время из печки на широкий медный лист вывалились уголья. Семен подскочил к печке и, присев на корточки, стал кидать уголья обратно, и это он делал ловко, не обжигая пальцев.

Взятый из сундука свиток был одной из тех «грамоток», какие рассылали более двадцати лет назад по всему Беломорью засевшие в Соловецком монастыре раскольники. Сличив написанное Семеном с тем, что было в свитке, настоятель увидел, что оба текста словно выведены одной рукой.

Молодой помор в это время удивленно разглядывал позолоченную люстру с зажженными свечами. Его поражало и то, что в окна вставлены стекла, а не бычий пузырь, как в крестьянских избах, или, как в избах богатеев, — кусочки слюды.