Искатель. 1984. Выпуск №5 - Мельников Виталий (читать лучшие читаемые книги .txt) 📗
Горели документы, горели здания, горело все, что способно гореть. Научные работники и офицеры заняли места в кузовах грузовых автомобилей. Когда вереница автомобилей покинула территорию подразделения, молодой японец в форме лейтенанта жандармерии включил взрывное устройство. Здание тюрьмы вместе с останками сожженных людей, здание штаба, лаборатории, виварий, холодильники, склады взлетели на воздух. Комбинат смерти превратился в развалины.
Но замести следы преступлений не удалось. В последних числах декабря 1949 года в Хабаровске состоялся процесс над японскими военными преступниками, обвиняемыми в подготовке к агрессин против Советского Союза, в тягчайших преступлениях, совершенных ими перед человечеством. На скамье подсудимых заняли места 12 обвиняемых во главе с бывшим главнокомандующим Квантунской армии генерал-майором Ямадой Отодзоо.
Судебному разбирательству предшествовало следствие, проводившееся долго и тщательно, а также работа экспертной комиссии, в состав которой входили видные советские ученые — патологи, микробиологи, бактериологи, химики, паразитологи, специалисты по болезням животных.
Было много свидетельских показаний, разоблачающих преступников, и среди них фильм, добытый еще до войны.
Военный трибунал на основании неопровержимых доказательств признал всех подсудимых виновными в тягчайших преступлениях против человечества. Меры наказания были отмерены каждому по степени его вины.
Для того чтобы преступную эту дюжину можно было назвать так, как она того заслуживала, — «чертовой», на скамье подсудимых не хватало тринадцатого и, пожалуй, самого главного преступника — Исии Сиро, генерал-майора медицинской службы, доктора биологических и медицинских наук, бывшего начальника подразделения № 731.
Главный военный преступник генерал Исии Сиро нашел убежище в Соединенных Штатах Америки.
Вот что вспомнилось мне в дни процесса, проходившего в Хабаровске с 24 по 30 декабря 1949 года.
Моя фамилия не фигурировала в списке свидетелей обвинения. За меня и за моих друзей, уцелевших и безвременно ушедших из жизни, показания давал немой свидетель — документальная кинолента «Экспедиция в Нинбо». О том, как попала в руки правосудия коробка с этим фильмом, из всех присутствующих на процессе знали только двое: я да еще один из членов военного трибунала — совершенно седой генерал с моложавым лицом, по которому сразу было видно, что он уроженец Кавказа.
Как-то во время перерыва между заседаниями мы столкнулись с ним лицом к лицу в курительной комнате. Уже прозвенел звонок, и вблизи никого не было.
— Послушайте, Дракон, — обратился он ко мне по старой памяти так, как меня уже давно никто не называл, — я все забываю вас спросить: каким это образом вам удалось, работая в таком осином гнезде, как Харбин, столько лет оставаться вне всяких подозрений?
— Ничего удивительного, товарищ генерал. По документам моя фамилия была Дитерикс, та же самая, какую носил главарь Русского общевоинского союза, сколоченного из белогвардейцев, осевших в Китае и Маньчжурии. Несколько прозрачных намеков на влиятельного дядю, разумеется, без упоминания фамилии, и вот уже в глазах властей я — племянник генерала Дитерикса. А когда ты племянник такого дяди, кто тебя заподозрит в том, что ты «красный»?
— Тогда не лучше ли вам было жить в Харбине под собственной фамилией? Пусть был бы, скажем, племянник атамана Семенова. А? Неплохо звучит?
— Извините, товарищ генерал, но для племянника атамана Семенова открывалась другая карьера — служба в жандармерии. А меня больше устраивала служба в дорожной полиции. Работа, правда, пыльная, но зато не грязная!..
Станислав ГАГАРИН
ДЕРЕВНЯ СЕРЕБРОВКА
Когда я был еще младенцем, отец мой погиб во время лесного пожара. Мать долго после того болела, да так и не выздоровела, умерла, оставив меня на попечение бабушки Дуни. А с пятого класса я перебрался в интернат районного села Бакшеева. Там закончил среднюю школу и в тот же год отправился на Дальний Восток.
Бабушка Дуня безропотно меня благословила.
— Подавайся, Витюшка, в большой мир. Тосковать буду по тебе — знамо дело… Да ты у меня вырос парнем душевным и не забудешь бабке Дуне письмишко черкнуть.
С тем и уехал я во Владивосток. Сдал экзамены в высшую мореходку и стал учиться на судоводительском факультете. А через пять лет закончил училище и остался в пароходстве. Год работал четвертым штурманом на ледоколе, потом послали меня третьим помощником капитана на контейнеровоз, так в свою деревню Серебровку и не мог больше вырваться ни разу.
Однажды ночью на пароходе из Мельбурна в Нагасаки, когда готовился сдать вахту второму штурману, мне показалось, будто меня позвала бабушка. Грустным таким голосом: «Витю-ша… А, Витюша! Ты слышишь меня?» Я даже оторвался от карты, на которой готовился нанести точку — место нашего судна на момент сдачи вахты, — поднял голову и ясно услышал вдруг, как кто-то рядом со мною вздохнул.
В эту ночь мне приснилась бабушка… Стоим мы с ней на берегу нашей Уфалейки, у меня руки в карманах, вид праздничный. А у бабушки в руках удочка. Уйдет поплавок по течению, бабушка удилище вздергивает, червячка проверит и вновь закидывает в реку. Потом взглянет на меня лукаво и говорит:
«Не боись, Витюшка, счас мы ее изловим, золотую рыбку»… Сам сон меня встревожил. Наутро я дал радиограмму в Серебровку и тут же написал рапорт капитану об отпуске…
…От большака, по которому ходил из Каменогорска в Бакшеево автобус, до деревни нашей было километра два. И все чистым сосновым лесом… «Икарус» высадил меня рядом с указателем «Дер. Серебровка», я закинул на плечо японскую сумку с рисунком Фудзиямы, взял чемодан с заморскими подарками деревенским родичам и бодро зашагал по дороге.
Лес кончился метров за триста до высокого обрыва. Под ним тянулась долина, занятая избами Серебровки, а за деревней, у кромки синего заповедного бора, протекала речка. Я вышел из леса, пересек пространство, покрытое молодыми сосенками, — и взял влево, чтобы подняться на пологую скалу, нависавшую над обрывом. Со скалы открывался замечательный вид на родную деревню. Я задохнулся, поднимаясь на скалу, с грустью подумал о том времени, когда одним махом взлетал на верхушку. Мало приходится двигаться морякам. Из каюты на мостик, с мостика в кают-компанию… «Буду утром бегать по палубе», — мысленно сказал себе, одолевая последние крутые метры.
Огляделся с вершины и… не увидел Серебровки, подумал, что заблудился. Но скала была та самая, второй не существовало. Пригляделся и установил, что Уфалейка течет гораздо ближе к обрыву, чем прежде.
«Снесли Серебровку, — ахнул я. — Сейчас это модно — собирать всех в кучу на центральную усадьбу. Загнали мою бабку Дуню куда-нибудь на пятый этаж, и сидит она там, кукует на балконе…»
Я спустился со скалы на дорогу и остановился перед указателем, который безбожно врал, ибо там, куда направлял он путников, не было никакой Серебровки. И тут припомнилось, что в райцентре у меня двоюродный дядя, Паксеваткин его фамилия, дядя Вася, по отчеству Фомич, а по званию майор милиции и к тому же начальник райотдела. Кто же лучше его знает, где прописалась наша Серебровка…
Дядя Вася принял радушно, вызвался отвезти домой, даже не спросив, как это я попал в Бакшеево, которое лежит дальше Серебровки.
— Домой отвезти? — спросил я. — А куда деревню дели?
Василий Фомич остолбенело воззрился на меня.
— Что с тобой, парень? — спросил он. — О чем говоришь?
— Нету больше Серебровки, — пояснил я неуверенным голосом, — на прежнем месте нету. Куда ее перенесли? И бабку Дуню тоже…
Я увидел, как рука начальника милиции потянулась к виску, чтоб изобразить известное движение, но на полпути остановилась и медленно опустилась на зеленое сукно стола.
