День пламенеет - Лондон Джек (читать хорошую книгу полностью txt) 📗
Как-то в конце недели Хольдсуорти уговорил его вступить в дело, славное маленькое дельце, кирпичный завод в Глен Эллен. Пламенный внимательно выслушал ответ своего приятеля о положении дел. Предприятие было вполне надежным, и Пламенный возражал только, что дело слишком маленькое и совсем не в его вкусе. Он вступил в него исключительно по дружбе, так как Хольдсуорти объяснил, что и сам он в нем участвует, а раз дело хорошее, то для его развития он был бы вынужден ограничить свои другие операции. Пламенный внес капитал в пятьдесят тысяч долларов. Позже он, смеясь, объяснил: «Что и говорить, меня поддели, но тут действовал не столько сам Хольдсуорти, сколько эти его проклятые цыплята и фруктовые деревья».
Все же урок был хороший; он понял, что в деловом мире на вере ничего не построишь и даже самая простая вера в хлеб-соль, съеденный вместе, не устоит перед лицом ничего не стоящего кирпичного завода и пятидесяти тысяч долларов наличными. Но он решил, что акулы самых разнообразных видов и степеней кишат только на поверхности. Там, в глубине, он угадывал, все было устойчиво и честно. Эти крупные промышленные магнаты и тузы финансового мира были теми людьми, с какими, по его мнению, следовало работать. Самый характер их крупных предприятий и дел вынуждал их играть честно. Здесь не было места для трюков и плутней мелких шулеров. Так и следовало ожидать, что мелкие людишки будут хитрить и навязывать своим друзьям ничего не стоящие кирпичные заводы, но в крупном финансовом мире не имело смысла прибегать к подобным приемам. Там люди были заняты развитием производительных сил страны, организацией ее железных дорог, разработкой рудников; они делали доступными ее природные богатства. Их игра должна была быть крупной и устойчивой. «Уж они-то не могут допустить шулерские приемы», — таков был вывод, к какому он пришел.
Итак, он решил оставить Хольдсуорти и мелких людишек; встречаясь с ними, он держался по-товарищески, но не сближался ни с кем и не завязывал дружеских отношений. Он не чувствовал неприязни к мелким людишкам, например к посетителям клуба Альта-Пасифик. Он лишь не хотел брать их партнерами в крупной игре, какую думал вести, и только. Что это будет за крупная игра, он и сам не знал. Он ждал ее. А пока играл по маленькой, помещая деньги в различные предприятия по орошению безводных местностей и выжидая момента, когда придет крупная игра.
Тут-то он встретился с Джоном Доусеттом, с великим Джоном Доусеттом. Встреча была случайна — в этом нельзя было сомневаться. Находясь в Лос-Анджелесе, Пламенный неожиданно поехал на остров Санта-Каталина, вместо того чтобы вернуться пряма в Сан-Франциско, как он раньше предполагал. Тут он встретил Джона Доусетта, остановившегося на несколько дней отдохнуть во время своей поездки на Запад. Доусетт, конечно, слыхал о Короле Клондайка и его прославленных тридцати миллионах, а познакомившись, разумеется, им заинтересовался. Должно быть, в это время в мозгу его и зародилась одна идея. Но он о ней не заикался, предоставляя ей созреть, и вел разговоры общего характера, делая все возможное для того, чтобы быть любезным и завоевать дружбу Пламенного.
Это был первый крупный магнат, с которым Пламенный встретился лицом к лицу; он был польщен и очарован Доусеттом. В этом человеке было столько гуманности и искреннего демократизма, что Пламенный недоумевал, действительно ли перед ним тот самый Джон Доусетт, представитель целого ряда банков, державший в своих руках страховые общества, один из главных пайщиков Нефтяной Компании и известный союзник Гугенхаммеров. И внешность его соответствовала его манерам и репутации.
С внешней стороны он подтверждал все, что знал о нем Пламенный. Несмотря на свои шестьдесят лет и белоснежные волосы, он не проявлял ни малейших признаков дряхлости. Руку он пожимал крепко, ходил твердым, быстрым шагом, все его движения были определенные и решительные. Кожа у него была здорового розоватого оттенка, а тонкие губы умели отвечать искренней улыбкой на шутки. Честные бледно-голубые глаза смотрели пристально и прямо из-под нависших седых бровей. Ум его был строго дисциплинирован; Пламенному казалось, что он работает с уверенностью стального капкана. Он был человеком, который знал и который никогда не декорировал своего знания нелепой бахромой чувства или эмоций. Было очевидно, что он привык повелевать, и в каждом его слове и в каждом жесте просвечивала властность. Вместе с тем он был любезен и тактичен. Пламенный легко мог заметить все признаки, какие отличали его от мелких людишек калибра Хольдсуорти. Знакома была Пламенному и его биография: его происхождение из старинного американского рода, его личные заслуги на войне, роль, какую играл в создании Союза его предок — Джон Доусетт, оказавший в свое время мощную финансовую поддержку Союзу; знал он и о командоре войны 1812 года, генерале Доусетте, овеянном революционной славой, и о том первом далеком Доусетте, владельце земель и рабов на заре Новой Англии.
— Уж он-то наверняка порядочный человек, — говорил он одному из своих товарищей по клубу в курительной комнате Альта-Пасифик. — Говорю вам, Галлон, он меня здорово удивил. Я знал, что эти птицы большого полета и должны быть такими, но мне нужно было его увидеть, чтобы знать наверняка. Он — один из тех парней, кто делает дела. По всему видно. Он — один на тысячу, уж это верно; с таким человеком надо связаться. Какую бы игру он ни повел, размах у него очень большой, и можно биться об заклад, что игру он ведет по всем правилам, начистоту. Готов поручиться, что он может потерять или выиграть несколько миллионов и глазом при этом не моргнуть.
Галлон затянулся сигарой и по окончании этого панегирика с любопытством поглядел на своего приятеля; но Пламенный заказывал коктейль и не заметил этого любопытного взгляда.
— Полагаю, что вы с ним вступаете в какое-нибудь дело, — заметил Галлон.
— Нет, ничуть не бывало. Вот тут-то он и показал себя. Я как раз объяснил ему, что хочу понять, как это крупные дельцы делают большие дела. И, знаете, у меня получилось такое впечатление, будто ему решительно все известно; мне просто-напросто стыдно стало за самого себя.
— А все же, думаю, я б его одолел, если б дело шло о поездке с собачьей упряжкой, — заметил Пламенный, подумав. — И в покере, и на золотом прииске я мог бы его обставить, да и с березовой лодкой справился бы лучше. Как знать, возможно, я научусь его игре лучше, чем он научился бы моей — той, какую я вел на Севере.
Глава II
Вскоре после этого Пламенный отправился в Нью-Йорк. Причиной послужило письмо от Джона Доусетта, простое, коротенькое письмо в несколько строк, написанное на машинке. Но Пламенный затрепетал, читая его. Он вспомнил, как такой же трепет охватил его, неоперившегося пятнадцатилетнего юнца, когда в Темпас Бутте Том Дальсуорти, игрок, за неимением четвертого партнера, крикнул: «Ступай сюда, щенок, бери карты!» Теперь он переживал такое же волнение. Простые фразы, напечатанные на машинке, казалось, были насыщены тайной. «Наш м-р Хоуиссон навестит вас в вашем отеле. На него можно положиться. Не следует, чтобы нас видели вместе. Вы поймете после того, как мы побеседуем». Пламенный несколько раз перечитывал записку. Так оно и есть. Пришло время для крупной игры, и похоже на то, что его приглашают сесть и взять карты. Конечно, только это и могло заставить одного человека так настойчиво приглашать другого совершить путешествие через весь континент.
Они встретились — благодаря «нашему» мистеру Хоуиссону — в верховьях Гудзона, в великолепной загородной вилле. Пламенный, согласно инструкции, приехал на частном автомобиле, который был ему доставлен. Чей это был автомобиль — он не знал; неизвестен ему был и владелец виллы с ее зелеными укатанными лужайками, обсаженными деревьями. Доусетт был уже там, а с ним еще один человек, которого Пламенный знал до того, как они были друг другу представлены. Это был не кто иной, как Натаниэль Леттон. Пламенный десятки раз видел его лицо в журналах и газетах и читал о его положении в финансовом мире и об университете в Даратоне, существовавшем на его средства. Он также производил впечатление человека, стоящего у власти, хотя Пламенный был сбит с толку, не находя в нем сходства с Доусеттом. За исключением крайней чистоплотности, — чистоплотности, проникавшей, казалось, до глубочайших фибр его существа, Натаниэль Леттон решительно не имел никакого сходства с Доусеттом. Тонкий до худобы, он был похож на холодное пламя, таинственное химическое пламя, которое под ледяной оболочкой все же производит впечатление пламенного жара тысячи солнц. Впечатление это создавалось главным образом его глазами, лихорадочно сверкавшими на лице мертвеца. Лицо было худое, кожа — тусклая, мертвенно-бледная, а голова была покрыта жидкими седыми волосами. Лет ему было не больше пятидесяти, но выглядел он значительно старше Доусетта. Однако Натаниэль Леттон держал в руках власть — это Пламенный видел ясно. Он был худым аскетом, пребывающим в состоянии возвышенного спокойствия, — расплавленная планета под ледяным саваном. И все же сильнее всего поразила Пламенного удивительная чистоплотность этого человека. На нем не было ни одного пятнышка. Казалось, он был очищен огнем. Пламенный чувствовал: сорвись с его уст ругательство — оно смертельно оскорбит уши Леттона, покажется ему кощунством и святотатством.
