Ловцы желаний - Сельдемешев Михаил (читать книги полностью без сокращений txt) 📗
— А что, санитара нельзя было попросить? — поинтересовался я.
Алфимов неопределенно пожал плечами…
— Сам Юрковский как-нибудь объяснил, из-за чего случился конфликт? — Меня это все беспокоило. — Как вообще допустили, что они остались вдвоем?
— Моей вины в том нет, Михалыч, — оправдывался Алфимов. — Часовые утверждают, будто арестант изъявил желание побеседовать «тет-а-тет», и Кондратьич, не долю думая, выставил их за дверь. У меня-то дела были, уж я бы такого беспорядка не допустил.
— Ты разговаривал после этого с Юрковским?
— В обязательном порядке, Михалыч. Он, правда, разозлен тогда был шибко, все лицо свое перебинтованное ощупывал. Со мною совершенно неучтив был. Но я не отступался, ты же меня знаешь.
Я нетерпеливо кивнул.
— Фокусник упрашивал начальника нашего разрешить письмецо переслать за границу, — добрался, наконец, до сути Николай.
— Вздор какой-то! — не выдержал я. — А может, еще телеграмму?
— Вот и я о том толкую, — поддакнул Алфимов. — И это после всего, что случилось. Якобы ему новые книжонки понадобились в срочном порядке. Свои-то, похоже, перечитал. Когда только все успевает?
— Полнейший вздор! — продолжал негодовать я. — И отказ Кондратьича привел Фокусника в такое бешенство, что тот набросился? Из-за книжек?
— Выходит, что из-за них, треклятых.
Когда мы вошли в кабинет, Юрковский действительно мерил его своей характерной походкой. Когда он повернулся, я увидел, что его лицо было целиком забинтовано, причем довольно небрежно. Видны были лишь глаза и рот.
— Ну что, Яков Михалыч, съездили без происшествий?
— В общем-то да… — ответил я и подумал: рассказать ему про волков и голову на поляне сейчас или позже?
— А у меня — вот, — он показал пальцем на бинты. — Чуть без глаз не оставил, умалишенный, язви его душу!
— Я хотел бы осмотреть и сделать нормальную перевязку, — заметил я.
— А, ерунда, — Юрковский махнул рукой. — Попозже как-нибудь. Вы привезли те препараты, что я внес в список?
Я молча подошел и выложил содержимое сумки, которую до этого держал в руках, начальнику на стол.
— Очень хорошо, очень хорошо, — начал бормотать Юрковский, увлеченно перебирая коробочки и склянки, словно ребенок, разбирающий рождественские подарки. Он, казалось, забыл о нас с Алфимовым…
— Вы меня, конечно, извините, Николай Кондратьевич, но я не уйду отсюда, пока не получу объяснений.
Юрковский замер и поднял на меня глаза. На мгновение мне показалось, что этот взгляд я уже где-то видел при иных обстоятельствах, но я тут же потерял нить рассуждений.
— Объяснения? Какие объяснения, доктор? — удивленно спросил он своим низким хриплым голосом.
— Вот именно — «доктор»! Почему доктор узнает обо всем этом, — я обвел рукой рассыпанные по столу медикаменты, — уже в городе? Почему я, медик, ни об одном из этих препаратов даже и не слыхивал никогда? И раз уж мне поручено вести докторскую практику в этом заведении, то какого черта здесь что-то происходит без моего ведома?
Алфимову показалось, видимо, что я перегибаю палку, и он испуганно посмотрел на Юрковского. Николай Кондратьевич, в свою очередь, уставился на меня. Из-за бинтов я не мог видеть выражения его лица, по этот взгляд красноречиво говорил о том, что его обладатель мысленно блуждает совершенно в другом месте. Такое, правда, продолжалось недолго: вскоре выражение отрешенности из его глаз улетучилось, и Юрковский заговорил:
— Вы уж не серчайте на меня, старого осла, Яков Михайлович. Я в то утро совсем закрутился с делами и просто не успел вам сообщить про эти лекарства, черт бы их побрал. Этот каналья Фокусник оказался толковым малым: столько всяких наук постиг, и медицина, по его словам, одно из его любимых увлечений. Так вот, он обещал с помощью этих снадобий избавить меня от кашля. Избавить полностью…
— А Селиверстова он обещал научить фокусам, — услышал я за спиной бормотание Алфимова.
— Что, простите? — не расслышал Юрковский.
— Вы доверяете ему после того, что он сделал с вашим лицом? — уже громко спросил Алфимов.
— Вдруг это не что иное, как самая настоящая отрава? — добавил я.
— Да бросьте вы склонять мое лицо! — рассердился Юрковский. — Всего-то пара царапин. Он — гений.
Пообщайтесь с ним какое-то время — и вам самим станет ясно. Не спорю, что он немного сумасшедший, но ведь гениальность без этого невозможна…
— Уверяю вас, Николай Кондратьевич, можно быть сумасшедшим, но быть «немного сумасшедшим» нельзя, — возразил я.
— На основании чего вы беретесь утверждать подобное? — В голосе Юрковского слышались все более резкие нотки. — Откуда вам знать?
— Я когда-то имел честь общаться с упомянутым контингентом, если вы еще не изволили забыть, господин начальник тюрьмы! — Его слова задели меня. — И опыт длительного наблюдения за помешанными уже дает мне основания кое-что утверждать.
— Ах да, виноват, — смутился он.
— Смею также заверить, — продолжал я. — Состояние рассудка арестанта, о котором сейчас идет речь, вызывает у меня сильнейшие опасения.
— Но где четкая грань между здравомыслием и потерей рассудка? — внезапно высказался Юрковский. — Разве есть критерий, по которому однозначно можно судить о душевном состоянии любого из нас?
Надо признаться, эти слова Юрковского привели меня в замешательство и, похоже, на самом деле заронили в мою душу какое-то сомнение. Странно, но я никогда ранее не слышал от начальника ничего подобного. Судя по выражению лица Алфимова — и он тоже. Неужели тот странный тип так успел на него повлиять…
— В общем, так, господа, — продолжил Юрковский уже более спокойным тоном. — Считаю, что инцидент исчерпан. Впредь обещаю ставить вас в известность обо всем, касающемся вопросов медицины, доктор Савичев. Даже если это и будет относиться лишь к моей скромной персоне. А теперь не смею вас более задерживать, господа.
Несколько минут спустя мы сидели с Алфимовым в помещении столовой и пытались одолеть неприхотливый тюремный завтрак. Недавняя беседа с начальником тюрьмы не способствовала нашему аппетиту. Вдобавок, не в силах держать все в себе, я рассказал Николаю про волков, Вендорфа и треугольники на снегу.
— Что это за тип, а, Михалыч? — Алфимов бороздил ложкой по дну миски с остывшей кашей. — У тебя укладываются в голове все эти пространства и треугольники, черт бы их драл?
— Я собственными глазами видел их, равно как и седовласую голову барона Вендорфа в снегу, но все равно разумное объяснение дать этому не могу, — ответил я. — Одно, Николай, я понял наверняка: Фокусник каким-то образом научился влиять на людей — сколько наших это уже на себе испытало. Поэтому мне, мягко говоря, не нравятся его задушевные беседы с Юрковским, так же, как и врачебные услуги, которые он вдруг так бескорыстно готов оказать. И поверь — во мне говорит не уязвленное профессиональное самолюбие. Если Кондратьич избавится от своего кашля, я буду искренне восхищен и первым сниму шляпу перед способностями Фокусника. Но я сомневаюсь, чтобы тот стал что-либо делать из одного лишь сострадания…
— Он не кашлял сегодня, — внезапно произнес Алфимов.
— Что? — не сразу понял я.
Николай отодвинул миску и поднял голову:
— Юрковский за весь наш долгий сегодняшний разговор не кашлянул ни разу, — произнес Алфимов, и я в очередной раз позавидовал его наблюдательности.
— Наверное, это такие лекарства, на которые достаточно только взглянуть, чтобы тут же излечиться, — невесело ухмыльнулся я.
Алфимов выдавил из себя вялое подобие улыбки.
— Если Юрковский не опомнится, боюсь, мне придется, как это ни противно, доложить обо всем в управление, — произнес он сухим тоном и встал из-за стола.
Следующим утром я застал Алфимова за тем, что он устраивал очередной разнос своим подчиненным. На этот раз Николай был просто вне себя от ярости и не особо стеснялся в выражениях. Как оказалось, причиной тому явилось выяснение новых подробностей о взаимоотношениях Фокусника и начальника тюрьмы Юрковского. Все оказалось гораздо серьезнее, чем мы с Алфимовым могли предположить.
