Фунт лиха - Поволяев Валерий Дмитриевич (читать полные книги онлайн бесплатно TXT) 📗
Вернувшись ползком в палатку, он запалил керогаз, не жалея горючки — завтра она уже не понадобится, — если только Манекину!, но он вытянет и без керогаза, на колбасе своей продержится, — поставил котелок со снегом. Когда снег растаял — сунул в воду остатки вываренных обгрызенных галочьих перьев, чтобы сварить их еще раз.
Через некоторое время — удивительная штука! — в палатке вдруг довольно различимо, ясно забрезжил, затеплился невкусный осиный дух. Все равно, несмотря на вонь, это был дух еды.
Он подполз к Студенцову, откинул у него клапан спальника и вздрогнул — Володино лицо было стылым, восковым, чужим, нос заострился, на кончике черными затвердевшими скрутками собралась облупившаяся кожа, темные, будто бы обуглившиеся язвочки на щеках отвердели, в нечесанных скрутках бороды застрял, совсем не растворяясь, снег — в лице уже не было тепла. Неужто Володька Студенцов умер, пока он пластался на улице, головою таранил снег, неужто? Тарасов скривился лицом, отворачиваясь в сторону, заскулил: что же это такое получается? Они что же, совсем без помощи остались, совсем брошенки они? Ни людям, ни богу, ни зверям, ни птицам не нужны? Брошенки? Неужто там, на Большой земле, в теплых кабинетах спортивного общества не знают, не догадываются, что с ними, с альпинистами Тарасовым, Студенцовым, Присыпко и... с этим самым... с Манекиным происходит? Неужто они не могут выслать на ледник спасательный отряд?
Тарасов сам в подобных походах десятки, если не десятки десятков раз участвовал. Спасал людей, рисковал, загибался — сам загибался, но других выручал. Неужели эти другие, когда человек, спасший их ранее и ныне угодивший в передрягу, болтающийся между жизнью и смертью, не придут на помощь?
«Не верю, не верю, — закрутил головой Тарасов, — должны, обязаны прийти. Несмотря ни на что! — Горько скривился. — Хотя если они придут завтра, то этот приход никому из их группы, — никому, кроме Манекина, уже не будет нужен».
В это время весенняя синь брызнула ему в лицо, окропила светом взор, и Тарасов встрепенулся: студенцовские веки дрогнули, раздвинулись, стали видны глаза.
— Володь, Володь, — зачастил, запришептывал радостно Тарасов, — Ты жив? Потерпи немного, старик! Я тут варить, — он повел головою назад, где полыхал прозрачным фиолетовым пламеньком керогаз, — понимаешь, суп варить начал... — Тарасов не сказал, из чего же именно он начал варить суп. — Потерпи, счас тебя теплым напою. А ветер-то, ветер, знаешь, утих. Утих, гад! Вертолет должен сегодня прийти. Понимаешь, вертолет! — Тарасов продолжал что-то говорить, пришептывать про вертолет, про подмогу, которая прибудет к ним по воздуху, хотя, признаться, не верил, совсем не верил, что вертолет к ним сегодня пробьется. А завтра — простая вещь, — завтра он (сколько раз это повторять?) уже будет не нужен.
Откинувшись назад, Тарасов помешал ложкой кипевшие перья, совершавшие в булькающей воде прыжки, движения вверх-вниз, вверх-вниз, по круговой вверх и снова, по крутой дуге, вниз.
Увидев, что Студенцов снова закрыл глаза, Тарасов похлопал рукою по спальному мешку, возвращая Студенцова с того света на этот.
— Не спи, Володь. Сейчас суп, королевский суп из дичи будет готов. — Ухмыльнулся, ругая самого себя: «Вот словоблуд!» — Не спи!
Неуклюже, хрипя и стеная, перекатился по палатке к Присыпко: ну как ты там, доцент, связник верный, как чувствуешь себя?
Доценту, как и Студенцову, было худо. Точно так же осунулось, вобралось в подскулья лицо, из круглого превратилось в продолговатое, ресницы смерзлись, обмахрились по углам инеем, в бороде тоже иней, а сверху, на веселой круглой вязаной шапчонке лежит налипший, скатавшийся в твердые комки снег.
— Слышь, связчик! — Тарасов потеребил Присыпко, придвинулся к распаху капюшона, к лицу связчика, чтобы уловить хоть какой-то звук, если тот выбьется из черного провала рта. — Как ты, Присыпко? А, Володя? — Тарасов снова потеребил Присыпко, затем раздернул молнию спального мешка, чтобы тому было попросторнее, чтобы он мог дышать и лучше было видно его лицо.
Прозрачный, совсем невидимый кудряш пара выпростался из провала рта, следом донесся шелест, будто ветер прогнал жестяный осенний лист по асфальту, потом прекратил гон, остановился поглазеть на этот лист, подивиться его мертвой скрюченности, сохлому линялому цвету:
— Пора... про-щаться... бугор. Не ви-дать нам... боль-ше...
Шелест оборвался, угас, Тарасов не расслышал, чего же больше не видать им, но это и не надо было слышать — и так все понятно. Он оскалился на Присыпко, сплюнул на пол палатки кровь, собравшуюся во рту, почувствовал, как лицо его сделалось мокрым:
— Ты это бро-ось, Володя, бро-ось!
Ощутил — в который уже раз — бесполезность, никчемность этих силком выдавленных из слабого горла слов, застонал и туг же умолк, увидев, что уголки смерзшихся ресниц связчика потемнели, оттаяли, и — вначале из-под одного века, потом из-под другого, — на щеки выползли крохотные мутные бусины. Тарасов зажмурился неверяще, в голове мелькнула мысль о том, что нет, наверное, страшнее испытания, страшнее вещи, чем видеть, как умирают близкие люди. Близкие — это самое святое для каждого из нас, это ведь мы сами, это наша жизнь (тьфу, какие выспренные, никчемные слова вертятся в голове, сухие, чужие, исполненные равнодушного смысла, затертые, засаленные, надо начать свою речь сначала) — самое ценное, что только может быть на свете. Это люди, без которых мы не мыслим ни земли, ни неба, ни рек, ни звезд, со смертью которых рушится мир, все обваливается ко всем чертям, взлетает на воздух планета, Вселенная... Тут один лишь выход — умереть самому, уйти вслед за другом.
Снова зашелестел осенний лист, скребущийся об асфальтовую твердь, Тарасов ощутил призрачное дыхание связчика, с трудом разобрал смятые далекие слова:
— Про-щай... Боль-ше... не уви-дим-ся...
— Ты погоди, Володь, ты погоди, — горестно заторопился Тарасов, давясь собственными словами. — Ну! Погоди. Вертолет должен скоро прийти, забрать нас... Погоди! Я тебя счас бульоном напою! Погоди!
Слив немного варева в кружку, он выловил ложкой неопрятные темные перья, выбил их из ложки, хотел было бросить обратно в котелок, но не удержался, стряхнул их себе на ладонь, сунул в рот и начал жевать, чтобы хоть как-то справиться с голодной слабостью.
С набитым перьями ртом, мыча что-то невнятное, он подполз с кружкой в руке к Присыпко, склонился над ним, потом зачерпнул ложкой немного варева, слил прямо в бороду. Снежная крупка, налипшая на завитки бороды, растаяла, лицо Присыпко погрузилось в жидкий сизоватый пар.
Зачерпнув еще одну ложку, Тарасов поднес ее к лицу Присыпко и, коснувшись торцом ложки губ, снова слил туда жижу, совсем не заботясь, обжигает варево рот его связчику или не обжигает. Присыпко застонал, завозил губами, зачмокал, и Тарасов, давясь перьями, с которыми он никак не мог справиться: не разжевать их, жесткие, невкусные, псиной пахнущие, не проглотить — к зубам, к нёбу, к горлу липнут, тошноту вызывают, а толку от них мало, обрадовался — раз принял Присыпко варево, не выпихнул его обратно, значит, держится еще парень. Проглотил перья. Сдобрил глоток ложкой теплой жижи, зачерпнутой из котелка. Устыдился: ведь у связчиков своих дорогих, у умиравших ребят это варево отбирает.
Вдруг до его слуха донесся звук, которого он раньше не слышал — далекий, мерный, спокойный. Тарасов напрягся лицом: что это за звук, откуда он? Обвел глазами палатку, увязая взглядом в синюшной от света керогаза прозрачной полутьме, увидел ружье, бесцельно приткнутое стволом к стыку палатки, забусенные инеем спальники с неподвижными связчиками, ледорубы, брошенные у входа, наткнулся на смятый спальный мешок, лежавший в дальнем углу — манекинский!... А где же он, Манекин-то, где? Умирать, что ли, в какую-нибудь темную безветренную щель уполз, чтобы в одиночку распрощаться с белым светом, с горами и небом, чтобы не смотреть в глаза людям, перед которыми ему должно быть мучительно стыдно, или же что... Неужто он и сейчас, когда умирают ребята, с колбасой в одиночку расправляется? Тарасов ощутил, как встревожено забилось, закултыхалось в груди сердце, а уши наполнились злым звоном. На глаза снова попалось ружье. В голову пришла мысль, от которой — Тарасов это уже понял, знал твердо — он не отступится. Если умрут ребята, а медалист останется жив, он застрелит его, совершит свой собственный суд над ним, освободит человечество от подонка.
