Смерть под псевдонимом - Атаров Николай Сергеевич (читаем бесплатно книги полностью TXT) 📗
— Он много нежен муж! — певуче произнесла кокетка и замерцала на прощание красивыми черными глазами.
Но теперь уже капитан Цаголов торопился к выходу. Он пропустил впереди себя милую болгарскую девушку, на лице которой было написано отвращение, и молчаливого непроницаемого истопника чиновничьего клуба. Последним, позже автоматчиков, с независимым видом садился в машину младший лейтенант Шустов.
19
— Детская игра! Все, что ты напридумал, — это вилами по воде! Сложность момента в том, что мы еще не проглядываем всю цепь событий, а из обрывков можно что угодно насочинять. Особенно, если, как ты, гнуть и выгибать любой факт как удобнее.
— Товарищ полковник, давайте снова по порядку…
В этом ночном разговоре, возникшем случайно во время подписывания деловых бумаг, Ватагин выглядел не похожим на себя — раздраженным и нетерпеливым, а Славка тихо сиял. После обыска у Милочки Костенко, когда так просто объяснилось, что семь портретов в альбоме — это семь похожих на Леонтовича мужчин, обнаруженных Мариной в разных балканских захолустьях, младший лейтенант вдохновенно набросал свою версию и только немного удивился, что полковник не прогнал его сразу, — сердится и все-таки слушает.
— Картина ясна, — навязывал свои догадки младший лейтенант. — Помощник венгерского военного атташе по заданию германского командования систематически заражал конское поголовье. Ордынцева со своими поисками незабвенного Леонтовича была замечательно придуманной декорацией. Милочка сказала: неизвестно, кто из них больше рвался в эти поездки. Ордынцева даже не догадывалась, что Джордж и роман-то с нею завел только потому, что она искала потерянного жениха. Ганс Крафт — подручный графа. Знаете, что рассказал мне один из графских жокеев? Крафт близко к лошади не подходил: боялся. А, как ни странно, на родине, в Банате, у него своя конюшня. Что это значит? Ясно, товарищ полковник?
— Мне-то неясно. А тебя что осенило?
— Там же у них лаборатория находится! Там они на больных лошадях сапную культуру выращивают.
Ватагин только взглянул на адъютанта и весело гаркнул:
— Да куда ж тебя занесла нечистая сила!
— Хорошо, — спокойно уступил Славка. — Выходит, по-вашему, что и альбом не имеет никакого отношения к сапной диверсии?
— Пока не вижу связи.
— По-вашему, выходит, у Атанаса Георгиева искали не альбом, а что-то другое?
— Альбом валялся в канаве.
— Это лишь означает, товарищ полковник, что его выбросили из вагона в разбитое окно.
— Зачем же убили подпоручика?
— А может быть, тот, кто убил, и не думал, что альбом в канаве.
— Пусть так, но все же доказательства нужны. Для любой версии нужны доказательства, товарищ младший лейтенант…
Руководитель обязан быть воспитателем. Жизнь всегда учила этому Ватагина. Военный человек, он больше всего не любил в своих помощниках формальную исполнительность, в сущности не имеющую ничего общего с сознательной дисциплиной. Ватагин знал, что самоуверенного и упрямого Шустова надо раздразнить и только тогда можно дождаться от него глубокого и обдуманного решения задачи. Слишком легко младший лейтенант удовлетворялся первой черновой догадкой. Зато, наткнувшись на сопротивление, он не терял веры в свои силы. Сопротивление его только подстегивало. И в эту минуту, подписывая реляции на награждение летчиков, полковник искоса поглядывал на Славку, проверяя, какое впечатление производит на него этот спор Шустов и сейчас не был обескуражен. Пожалуй, он даже был окрылен каким-то вдохновением.
— Вы помните, товарищ полковник, что бормотала старуха? — спросил Шустов.
— Помню. О подковах.
— И позывные помните? А вот поглядите-ка.
Он перевернул плюшевый альбом вверх задней крышкой.
— Следы крови, что ли? — неторопливо поинтересовался Ватагин.
— Вы все смеетесь, товарищ полковник, а между тем вот они — пять подков.
И в самом деле, пять рельефных серебряных подковок — четыре по углам и одна в центре — украшали заднюю крышку старого плюшевого альбома.
Ватагин, видимо, опешил на мгновение. Потом, отложив альбом в сторону, весело заметил:
— Ну, знаешь. Слава, нет такого альбома, который не был бы разукрашен подобной инкрустацией. Это же старинная русская примета: найти подкову — счастье найти…
— Вот мне и посчастливилось — я нашел, — самодовольно заметил младший лейтенант.
— Целых пять, — полковник махнул рукой и встал, заканчивая разговор. — Гитлер еще под стол пешком ходил, когда в Ярославле уже изготовили этот альбом со всеми его украшениями… Подгоняешь. Все подгоняешь. Става. Разве ж для заражения лошадей нужны такие сложности: шифрованные радиопереговоры? Ты правильно догадался, что надо разрабатывать Ганса Крафта. Давай-ка пошлем в двадцать шестую армию запрос насчет этого банатского немца — наши войска позавчера вступили в его родной город. Иди отдыхать, поздно. Мне тоже нужно. Завтра поедем с тобой.
— Куда, Иван Кириллович?
— На кудыкину гору.
— Иван Кириллович!
— Ну, что еще?
— Вы же сами отлично знаете. Когда же переведете на оперативную?
Ватагин рассмеялся.
— Маловато данных, товарищ лейтенант. Что я напишу генералу? Что ты человек дисциплинированный? Совесть не позволит. Что у тебя при горячем сердце холодная голова? Видит бог, Слава…
— А что ж, капитан Цаголов не горячая голова?
— Ну, сравнил тоже! Ты помнишь, как он под Никополем захватил майора Ханеке со всеми шифрами армейской группировки?
— Как же не помнить, когда он мне еще брелок со свастикой подарил! Так вы же ему дали тогда отличиться? А я купаюсь в отражении чужой славы. Третий день пишу представления о наградах! Человек я или кто?
— С отличным почерком… Иди спать.
— Товарищ полковник! Иван Кириллович! — Славка готов был унизиться до степени полной адъютантской фамильярности. — Дайте хоть один из объектов проверить.
— Каких это?
— Из альбома Ордынцевой. Я вам скажу одно свое соображение: там есть снимок Леонтовича, сделанный в Казанлыке, в горнотуристском костюме. А Казанлык как раз под Шипкинским перевалом. Если все эти Маришины женихи — организаторы сапной диверсии, то лучше всего искать именно там.
— Почему?
— Да потому, что горный перевал является самым удобным местом: там неизбежно скопление лошадей. Там могут быть запасы фуража, общий водопой, там отдыхают на перевале… Ну, пошлите хоть для очистки совести. Я в один день смотаюсь. Одна нога здесь — другая там. Хоть на козлике…
«Козлом» назывался на языке младшего лейтенанта Шустова, еще со времен службы в танковом корпусе, мотоцикл трофейной марки «Цундап», которым Славка владел в совершенстве.
— Иди спать.
Уже без гимнастерки, полковник, положив руку на плечо адъютанта, по-отцовски вывел его за дверь, погасил свет.
20
Поездка в эмигрантскую богадельню под Шипкой заняла целый день. Славка Шустов был неразговорчив, гнал машину, не притормаживая на виражах.
— О чем думаешь? — поинтересовался полковник.
Славка ответил не сразу. Проехали горбатенький мост, миновали еще одно селение.
— Я думаю, товарищ полковник, как же майор Котелков не понял, кто там был главный.
— Где?
— На полустанке… Посол или тот, как говорят, «оставшийся неизвестным»? Убийца.
— Вот о чем ты…
Ватагин усмехнулся. Больше ничего не сказал. И Славка тоже больше не приставал.
В старинных корпусах, окружавших русский собор святого Николая, сооруженный некогда во славу шипкинских героев, полковника Ватагина взяли в плен сплетники из адмиралов и генералов царской армии. Любая комната общежития имела не только свой особенный запах, но и свои политические теории, общественные программы и даже философские доктрины. Каждый царский слуга за двадцать пять лет досуга в мертвом доме написал оправдательные мемуары. И у каждого в итоге получалось так, что все царские слуги трагически ошибались или совершали гнусные преступления, а он одни думал и поступал истинно верно. Дрязги выживших из ума стариков напоминали чем-то жизнь насекомых. Советского офицера подстерегали, чтобы, отведя в сторону, на глазах у всех остальных наушничать друг на друга. Сестра милосердия первой мировой войны, старуха из дворянской семьи, следовала за Ватагиным по пятам, читая ему наизусть компрометантные выдержки из дневника вице-адмирала. Безногий штабс-капитан, сидя в своей самодвижной коляске, с утра до обеда дожидался советского полковника. Он настаивал на праве конфиденциального разговора. Ватагин честно выслушал сумасброда — что-то в нем возбуждало сочувствие. Он умолял спасти его от козней негодяев, предостерегал о грозившей Ватагину опасности, а под конец стал совать в его полевую сумку свои стихи. Это были трогательные стихи. Зимой сорок первого года, когда советские люди сражались под Москвой, безногий штабс-капитан под Шипкой писал дрожащим, опрокинутым почерком солдатскую песню — звал своих далеких братьев сражаться за родину.
