Золотая моль - Фатеев Валерий Михайлович (книги регистрация онлайн TXT) 📗
И в заключение он сказал главное, ради чего вообще пришел к ним:
— Сегодня я прошу вас, уважаемые депутаты, высказать свою точку зрения на происходящие события, и не только высказать, но и поддержать действия администрации по укреплению экономики области. Это первое. Прошу вас также создать депутатскую комиссию и разобраться, превысил ли я свои полномочия… Если вы этого не сделаете, налицо опасность, что ретивые чиновники от правоохранительных органов сведут на нет все наши усилия, и мы опять останемся у разбитого корыта.
Он замолчал и посмотрел в зал. Кто-то шушукался с соседом, кто-то с видом глубокой задумчивости чертиков чертил, иные откровенно позевывали.
— Вопросы есть? — спросил председательствующий.
— Вы недоговариваете! — звонко с мечта выкрикнула Дунина. — Наверняка вам известны люди, которых вы подозреваете… Но сами вы ссориться с ними не хотите и предлагаете, чтобы это сделала Дума. Но мы — не исполнительная власть, все это вполне в ваших силах.
— Это вопрос? — прервал ее Смыслов.
— Мнение! — отрезала Дунина.
Больше вопросов, да и мнений, не было.
— Дума примет решение, — объявил Смыслов. — Спасибо за доклад.
«Они знают, что Сидор отказался меня поддержать, — вяло подумал Сарыч. — И никакого решения не примут».
Он оказался прав. Дума молчала. Только в марте, почти через два месяца, ему поступило письмо, подписанное почему-то секретарем:
«Магаданская областная Дума не считает возможным принять постановление по Вашему докладу, которое может быть расценено как давление на следствие».
А придя домой, он неожиданно обнаружил, что у него полным ходом идет обыск. Незнакомые деловитые люди открывали шкафы, столы, разбирали бумаги. Бледная как мел жена, как в чужом доме, сидела на краешке дивана. Руководил обыском незнакомый Сарычу следователь — молодой, скуластый и чрезвычайно возбужденный всем происходящим парень.
— Старший следователь УВД Файлудинов. Вот санкция прокурора.
— Зараза, — скрипнул зубами, увидев подпись Неверди, Сарыч. — Сколько вместе перепито, евроремонт ему, суке, сделали бесплатно.
Он схватился за телефон, но ни служебные, ни домашние телефоны прокурора не отвечали.
— Продолжайте, чего уж… — махнул он рукой.
Неожиданно позвонил помощник:
— Что творится, Владимир Иванович? Обыски в кабинетах, в «Фагмете», — никого не пускают, у нас что — переворот? Наши телефоны на прослушке. Что делать?
— Ничего, езжай на дачу. Нужен будешь — я машину подошлю.
— Понял, — помощник с облегчением бросил трубку.
Сарыч попытался найти губернатора.
— Его сегодня не будет, — ответствовала секретарша.
Он позвонил в гостиницу.
Корреспондентша улетела.
Еще дюжина бесполезных звонков. Как будто все вымерли.
И вот тогда-то Сарычу стало страшно.
Он оставался один.
…Вообще-то Сарыч не считал себя храбрецом изначально, и этому были веские основания. На улице его детства храбрость подтверждалась кулаками и количестком разбитых носов, прыжками с железнодорожного моста и воровством чужих яблок. И если дело насчет прыжков и садов обстояло вполне благополучно, то драться Славик не любил… Или не мог: он пообещал маме, что никогда-никогда не будет обижать слабых.
Обижали его… Рохля, маменькин сыночек. Был бы отец, возможно, тот подсказал бы.
Но отца убили в сорок первом, том самом, когда он появился на белый свет. А скорее на серый, потому что рожала его мать в теплушке эшелона.
Эшелон мчался на Урал, увозил от войны людей и завод, на котором они работали. О жизни на Урале, в дощатом продуваемом всеми ветрами и насквозь промороженном бараке, мать не любила рассказывать. Первую зиму и сам он, и его старшая сестра старшая Галя едва не умерли: воспаление легких.
А затем от холода ли, от бескормицы прицепилась к нему непонятная и страшная кожная болезнь: по всему телу вздулись чирьи, и орал он круглые сутки благим матом.
Соседка-врачиха вылечила.
А мама… мама приходила с работы и валилась как пьяная. Была она токарем-каруселыциком высшего разряда и работала на танковом заводе. Детальки у нее были от тонны и выше, а тельфер не всегда действовал. Тогда мастер придумывал целую систему рычагов и тросов, и вся бригада на счет «раз-два-взяли!» водружала деталь на стол станка.
И так двенадцать через двенадцать.
Но сменить работу она не могла: карусельщикам давали усиленный паек, и паек этот — сахар, маргарин, а бывало, и кусочек кровяной колбасы — она несла детям.
А чуть отдохнув, принималась за лечение. Компрессы, примочки, травяные отвары — все, что врачиха советовала, всему следовала неукоснительно.
И выходила, а потом, уже после эвакуации на Украине, выучила и поставила на ноги.
Одна.
Не придуман такой орден, чтобы им всех матерей, что детей своих сохранили в лихую военную пору, награждали… Сарыч назвал бы его именно так — «За материнский подвиг».
И ничего, что для России таких орденов тогда бы потребовались миллионы: матери этого заслужили.
Громадна сила материнской любви, но природой не зря придуманы двое. Отец и мать.
Нежность и сила.
Чувства и разум.
Желание и воля.
Порыв и логика.
Нет, это не противоположные начала, а дополняющие. Не половинки яблока, а вместе всегда одно целое.
Сын рос жалостливым и мечтательным.
«Отца я не помню, — писал в одной из своих анкет Сарыч. — Родился во время дороги, под бомбежкой на станции Рас-хлебайка. Это где-то в Ставропольском крае. Ни разу потом на станции этой не был. После эвакуации вернулись в Сумы, где раньше жила моя семья. И там я закончил восемь классов. Жили втроем на зарплату мамы и отцовскую пенсию. Жили бедно. Только что и спасал от голода свой огород, где все лето мы с сестренкой поливали капусту, огурцы и помидоры, пололи картошку и гоняли соседских кур, беспощадно склевывавших всю растительность. Отопление было печное, заботы по заготовке дров и угля лежали на мне. Заготовка эта заключалась в том, что я собирал уголь вдоль железнодорожных путей, а когда его было мало, то воровал и с платформ. Не один — сбивались компании таких же подростков, как я… Кто-то на стреме, остальные сбрасывали уголь. Однажды нас обстрелял охранник, каким-то путем (наверное, кто-то из подельников проболтался) мама узнала об этом, и под честное слово я пообещал ей на железку больше не ходить».
От улицы его отлучил спорт — баскетбол, штанга, всего понемногу. Главное, что он вынес из спорта, — умение принимать решение в нестандартной ситуации и за минимум времени.
Любопытно, что после армии Сарыч хотел поступить в театральное училище, так как пел, играл на гитаре и кларнете. Но пошел в горный и экзамены сдавал прямо в солдатской форме.
Здесь он и повстречал Луизу.
Любовь… до сих пор, как ни странно, любовь.
Общежития их друг против друга располагались. Но она постарше на курс была… Волосы, как спелая рожь, глаза серые, серьезные… росточка невысокого, ей на цыпочки приходилось подниматься, когда они целовались. Не то что Лиля…
— Почему именно она? — как-то спросили у него.
— Не знаю, но мне кажется, мы в жизни выбирает тех женщин, кто нас уже выбрал. Это Луиза потом сама призналась, что глаз на меня положила.
Ищешь женщину, пока она не поймает тебя…
— Это что ж, — говорил Сарыч. — Зазря, что ли, серенады у тебя под окном каждый вечер пел?
Романтик? Тогда это еще не было бранным словом, тогда бранными словами были другие: торгаш, деляга, проныра.
Новые дороги, города, новые дальние страны. Комсомольские десанты высаживались в глухомани, на берегах сибирских рек, там, где только самолетом можно долететь.
Очутились на одном из рудников Чукотки и не пожалели. Люди, природа, работа — все было таким, как представлялось в мечтах. Но…
Когда Сарыч первый раз в жизни взял в руки самородок, найденный прямо у поселковой столовой, что-то ворохнулось в его сердце.
— Сколько? — неверяще переспросил он у коллеги.
