Категория трудности - Шатаев Владимир Николаевич (книга жизни .TXT) 📗
– Что будем делать? – обратилась она к Петренко.
– Я не могу. Мне на чемпионат надо. И вообще – Шатаев нас отпустил. Считай, что вертолет пришел вовремя и я улетел.
Вертолет вскоре прибыл. Жители поляны – а здесь, как правило, знают все всегда обо всем – напряженно, как говорят, затаив дыхание смотрели, как направлялся Петренко к машине. Он шел медлительно, чуть вразвалку, лениво опустив голову, как ходят обычно люди его стати. И все, кому этого очень хотелось, видели в его неспешной походке проявление душевных колебаний, нерешительности. Все ждали: вот-вот движение его и вовсе увянет, он остановится, перемнется с ноги на ногу и повернет обратно. Но он подошел к вертолету и легко взобрался в кабину…
Взревел мотор. Пошел винт… Но обороты вдруг заредели, и в проеме фюзеляжа снова показался Петренко. Он спрыгнул и быстро, почти бегом, ринулся к группе девушек, окруживших Эльвиру.
Они смотрели на него, как смотрят близкие на человека, перемахнувшего ограду скамьи подсудимых после полного оправдания судом. Эля потом рассказывала – дескать, совсем позабыла о тех, кто нуждался в помощи. Ей казалось: истинно пострадавший – Петренко. Его хотелось спасать. И как стало легко на душе, когда узрели это счастливое самоспасание!
«Спасенный» подошел к девушкам и сказал:
– Девчата, а где моя пиала? Никто не видал? Эльвира первая пришла в себя. Ей захотелось быть утонченно внимательной и даже угодливой. Она напрягла память и вспомнила, что вместе пили чай в палатке душанбинцев.
– Девочки, в самом деле, где же его любимая пиала? – захлопотала она. – Поищите, пожалуйста… Дайте человеку улететь со спокойной душой.
Пиала нашлась. Петренко направился к вертолету и через минуту исчез «во чреве машины»…
А Эля ушла в палатку, уткнулась в подушку и зарыдала. Истерика длилась до поздней ночи. Ее никак и ничем не могли успокоить. Лагерный врач дал ей несколько сильнодействующих таблеток. Но толку от них не больше, чем от конфеток драже… Вера в человека, мне кажется, – проявление некоего общественного инстинкта. Того, что понуждает людей к объединению и взаимодействию. Известно: любое общество так или иначе вырабатывает единые для всех идеалы, к которым оно стремится, в которые верит. Есть идеалы – есть общество. Если их нет, то могут быть только разобщенные, неспособные к жизни единицы. Чтобы жить, человек должен обладать способностью воссоздавать идеалы и верить в них. Повторяю: думаю, что такая способность заложена в людях в виде инстинкта и обладает его силой. Неудовлетворенный инстинкт, как известно, вызывает порою бурную реакцию. Эльвира была из тех, у кого этот инстинкт особенно развит.
Потом она говорила мне, что чувствовала себя обманутой «Может, все как Петренко? – думала она. – Только делают вид, фарисействуют, играют рыцарей? Может это всего лишь театр, цирк шапито? Может, и мой Володя?... А я, как дура, верю… Выходит, я просто неумный, наивный человек… И все они в душе надо мной смеются… Может, Петренко-то самый искренний из них?...»
…Я рассказал о Петренко, чтобы подчеркнуть высокую нравственность нашего альпинизма. Говорят, исключение подтверждает правило. Можно добавить: чем сильней оно отклоняется от правила, тем достоверней выглядит само правило.
…В десять вечера мы прибыли на поляну. Пока раздевался, разувался, умывался, мне рассказали о положении кочневцев. А через полчаса в палатку ко мне зашли Гракович и Рощин.
– Ну что, надеваем ботинки? – обратился ко мне Валентин.
– Пока тапочки… Пошли к рации…
Связавшись с Кочневым, я спросил, могут ли они подождать до утра. И услышал в ответ: «Вполне».
Рано утром – пяти еще не было – мы вышли тройкой из лагеря, а в девять, пройдя вертикаль 1300 метров кратчайшим путем, стояли на верхней точке «жандарма» Верблюд. Взяли с собой шестьсот метров трехмиллиметрового стального троса весом в пятнадцать килограммов, блок-тормоз (собственной конструкции и изготовления Граковича) и еще кое-какие средства транспортировки.
Валентин – человек, богатый умом и спортивностью. Талантов у него много больше, чем времени, – на пять жизней хватит: кандидат географических наук, неоднократный чемпион по горно-прикладным видам спорта, отличный восходитель, скалолаз, спасатель и, как бывает у людей с пытливым умом, не лишен склонности к изобретательству, благо, что страсть эта имеет выход – альпинистское снаряжение. Зная об экспедиции Кочнева, он вылетел на Памир, прихватив с собой некоторые плоды конструкторских стараний. На всякий случай, авось кому понадобится.
Понадобились: сберегли силы, сократили время и в какой-то мере снизили теперь степень опасности.
Спускали по скальному гребню, сыпучему настолько, что казалось, он шевелится. Натянули три подвесные канатные дороги, потеряв на это времени в два раза больше, чем намечали. Тяжелая акья, провиснув, скользила по тросу и издали походила на сказочную лодку, чудесно плывущую в воздухе. Темнота надвигалась быстро, и стало ясно, что сегодня нам спуск не закончить. Но пока еще видно, продолжали работу.
Вниз с высоты 4500 тянулся крутой снежно-ледовый склон. Здесь я закрепился на тросе и пошел с телом один. Срываясь с гребня, с визгом летели камни. Засечь их глазами уже невозможно – темно. Они ухали совсем рядом: выше, ниже, слева, справа… Где-то надо мной Гракович и Рощин выдают трос, но их тоже не видно. Страшно – может быть, страшно, как никогда. Мне и нынче не по себе, когда вспоминаю тот печальный «альянс» с телом Блюма…
Мы сбросили с ним вертикаль в четыреста метров. Но на отметке 4100 нас настигла плотная горная ночь. Утром меня подменил Валентин Гракович. Он вошел с акьей в узкий глубокий желоб. Все камни идут сюда – у всего, что сыплется сверху, просто нет иного маршрута. Благо, что утро, – с мерзлых, застывших склонов падают только редкие, случайные булыжники. Но их тоже хватает, чтобы жизнь висела на волоске. Эти последние двести метров стоили Граковичу не меньше, чем мне четыреста…
Через два часа после входа в кулуар тело Блюминара Голубкова было доставлено в базовый лагерь, на поляну Сулоева, потом по воздуху в Москву.
ГЛАВА VIII. ПАМИР-74
Безобидных гор не бывает. Горы – хищники. Иногда они спят, сытые, ублаженные… Подолгу, по многу лет. И людям мнится, будто они ручные. Все – и самые опытные, самые осторожные, осмотрительные – усыпляются, если горы подолгу спят. Правило «Безобидных гор не бывает» понемногу стирается в памяти…
…Мы идем по спокойной горе. По отлогим, безмятежным, миролюбивым склонам, похожим скорее на зимние равнинные поля, чем на грани семитысячника. Буйствует только свет. Кажется: если этой свирепой светосилы еще чуть подбавить, будет взрыв… Все остальное застыло – выпуклые тугие сугробы, с которых буквально стекает солнце, воздух, небо, панорама Заалайского хребта… Райская благодать – сюда бы детишек, кататься на санках! Откуда здесь взяться опасности! Это там, на Хан-Тенгри, на пике Победы – самом северном семитысячнике мира – гуляют ураганные ветры, лютуют морозы… Это на Хан-Тенгри и на Победе нужно продумывать все «на случай, если», учитывать нештатные ситуации, предвидеть непредвиденное. Здесь все известно, все понятно, все спокойно… Сюда бы детишек – кататься на санках…
Мы относились к этой горе как к ручной собачонке, клыки и челюсти которой хозяину неопасны. 45 лет мы относились к ней так, словно и давление здесь безобидно, и разреженность воздуха не удушлива. Поднимались на восьмой километр в небо так же уверенно, без сомнений в исходе, как на «Седьмое небо» в Останкине»
Она снова заснула, эта гора… Или опять притаилась?
Сорок пять лет – со дня первого штурма – она убеждала людей в смирении агнца. А нынче показала, чего стоит ее оскал…
Второй раз поднимаюсь я на пик Ленина – второй раз за последние две недели… Меня не пускали, отговаривали, запрещали. Я объяснял, убеждал, заверял – вырвался. Зачем? Чтобы увидеть ее в последний раз?! Конечно. Но это только полправды… Не мог же я говорить им о чуде, на которое все же надеюсь?! О микроскопической несбыточной надежде, в которую сам не верю умом, но верю душой?!
