Горящий берег (Пылающий берег) (Другой перевод) - Смит Уилбур (электронные книги бесплатно TXT) 📗
Сантэн встала и подошла туда, где сидел Гарри. Опустившись перед ним, она положила голову ему на колени.
— Спасибо, — прошептала она. — Вы самый добрый человек на свете. Вы поистине заняли место моего отца.
Последующие месяцы были, пожалуй, самыми радостными в жизни Сантэн, спокойными и солнечными, наградой за все выпавшие на ее долю страдания. Эти месяцы были наполнены смехом Шасы и приятным ощущением, что Гарри с его неназойливым и благотворным влиянием на нее всегда будет рядом, так же как и незыблемая Анна.
Каждый день, спозаранок и в прохладе вечера, Сантэн каталась верхом, и ее часто сопровождал Гарри, радуя рассказами о детстве Майкла или излагая историю семьи, покуда они поднимались по лесным тропам вдоль откоса или делали привалы, чтобы напоить лошадей в пруду ниже водопадов, где вода и белая пена падали с высоты в сто футов на влажный черный камень.
Остальную часть дня посвящали выбору портьер и обоев, присмотру за рабочими, менявшими внутреннее убранство дома, совещаниями с Анной по поводу перемен в управлении хозяйством Тенис-крааля, играм с Шасой и попыткам помешать слугам-зулусам окончательно его избаловать, урокам вождения «фиата» под руководством Гарри Кортни, размышлениям над открытками с приглашениями, которые поступали с ежедневной почтой, и общему руководству Тенис-краалем, как в те дни, когда она управляла шато в Морт-Омме.
Каждый день после полудня они с Шасой пили чай с Гарри в библиотеке, где тот проводил большую часть дня, и он, надев очки в золотой оправе, читал им написанное за день.
— О как, должно быть, удивительно владеть таким даром! — воскликнула Сантэн, и Гарри опустил листок рукописи.
— Вы восхищаетесь теми, кто пишет? — спросил он.
— Это люди особой породы.
— Вздор, дорогая, мы самые обычные люди, но настолько тщеславны, что думаем, будто другие захотят прочесть то, что мы написали.
— Хотела бы я уметь писать.
— Вы умеете, у вас прекрасный стиль.
— Я хочу сказать — писать по-настоящему.
— Вы можете. Возьмите бумагу и попробуйте. Если, конечно, хотите.
— Но, — она со страхом посмотрела на него, — о чем же мне писать?
— Напишите о том, что происходило с вами в пустыне. Я бы сказал, для начала подойдет.
Ей потребовалось три дня, чтобы привыкнуть к этой мысли, собраться с силами и начать. Она приказала слугам перенести в бельведер на краю лужайки стол и уселась за него перед стопкой бумаги: в руке карандаш, в сердце ужас. Впоследствии, придвигая к себе чистый лист, она ежедневно испытывала тот же ужас, но он быстро проходил, едва на пустой бумаге начинали выстраиваться ряды слов.
Чтобы скрасить свое творческое уединение, она переместила в бельведер несколько приятных вещиц: красивый ковер закрыл выложенный плиткой пол, в дельфийскую вазу Анна каждый день ставила свежие цветы, а перед собой Сантэн положила складной нож О’ва. Им она точила карандаши.
Справа от себя Сантэн поставила выложенную бархатом шкатулку, в которой лежало ожерелье Х’ани. Когда не хватало вдохновения, она откладывала карандаш и брала в руки ожерелье. Перебирала в пальцах гладкие яркие камни, как четки, и это приятное прикосновение успокаивало Сантэн и укрепляло ее решимость.
Ежедневно после ланча до тех пор, пока не приходило время пить с Гарри чай в библиотеке, она писала за столом в бельведере. Шаса спал в колыбели рядом с ней или возился у ног.
Сантэн потребовалось много дней, чтобы понять: она никогда никому не покажет написанное. Она обнаружила, что ничего не способна утаить, что пишет совершенно искренне, ничего не скрывает, ни о чем не умалчивает.
Будь то подробности ее ночей с Майклом или описание вкуса тухлой рыбы во рту, когда она умирала от жажды на берегу Атлантического океана, она понимала: они шокируют и приведут в ужас любого читателя.
«Я пишу только для себя», — решила она наконец. И каждый день, закончив писать и положив исписанные листки в шкатулку поверх ожерелья Х’ани, она с удовлетворением чувствовала, что чего-то достигла.
Тем не менее в этой симфонии довольства изредка звучали и контрастные ноты.
Иногда ночами в полусне она инстинктивно тянулась к гибкому золотому телу, которому полагалось быть рядом, тоскуя по гладким твердым мышцам или длинным шелковистым волосам, пахнущим, как душистые травы пустыни.
Потом она просыпалась окончательно и лежала в темноте, ненавидя себя за это предательское стремление и сгорая от стыда, что осквернила память о Майкле, О’ва и маленькой Х’ани.
Однажды утром Гарри Кортни послал за ней и, когда она пришла и села, протянул ей конверт.
— Это пришло с сопроводительным письмом на мое имя. От адвоката из Парижа.
— Что там, папа?
— Мой французский ужасен, но суть в том, что имение вашего отца в Морт-Омме продано для покрытия долгов.
— О, бедный папа!
— Вас сочли умершей, дорогая, и продажа была устроена по решению французского суда. Я понял, что адвокат прочел о вас в парижской газете и написал мне, объясняя положение дел. К несчастью, долги графа де Тири были очень велики; к тому же, как вы знаете, шато со всем, что в нем было, уничтожен огнем. Адвокат прислал счета: после всех расходов, включая выплату довольно значительного гонорара этому парню, вам остались сущие крохи.
В Сантэн проснулась здоровая алчность.
— Сколько, папа? — резко спросила она.
— Боюсь, чуть больше двух тысяч стерлингов. Когда мы пришлем ему подписанное и заверенное подтверждение, он вышлет банковский чек. К счастью, я сам состою в суде присяжных, поэтому можно все сделать негласно.
Когда наконец пришел чек, большую часть полученного Сантэн положила в Ледибургский банк под три процента, удовлетворив лишь свою вновь развившуюся страсть к скорости. За сто двадцать фунтов она купила «форд» модели Т, черный, сверкающий медной отделкой, и когда в первый раз ворвалась в ворота Тенис-крааля на скорости тридцать миль в час, все обитатели поместья сбежались восторгаться новой машиной. Даже Гарри Кортни вышел из библиотеки, сдвинув на лоб очки в золотой оправе, и впервые за все время пожурил ее.
— Вы должны советоваться со мной, дорогая, прежде чем делать такие покупки. Я отвечаю за вас, к тому же… — он глядел печально, — я мечтал купить вам машину на следующий день рождения. А вы все испортили.
— Папа, простите. Вы уже так много нам дали! Мы благодарны вам за это.
Это была чистая правда. Сантэн была благодарна ему и за многое любила этого мягкого человека, как любила отца, но кое в чем даже сильнее, потому что одновременно росло ее уважение к его не выставляемым напоказ способностям и не бросающимся в глаза качествам, к его глубокой человечности и покорности судьбе, которая лишила его ноги, жены и сына и до последнего времени не давала возможности жить в любящей семье.
Он обращался с Сантэн как с хозяйкой поместья и этим вечером обсуждал с ней список приглашенных на званый обед, который они собирались дать.
— Должен предупредить вас относительно этого Робинсона. Ей-богу, я сам призадумался, приглашать ли его!
Но она думала не о списке приглашенных, и потому вздрогнула.
— Простите, папа, — извинилась она, — я прослушала. Боюсь, я размечталась.
— Боже, — усмехнулся Гарри. — А я считал себя единственным мечтателем в семье. Я предостерегал вас от нашего почетного гостя.
Гарри любил приглашать гостей дважды в месяц, не чаще, и их всегда было только десять человек, не больше.
— Я люблю выслушать всех, — объяснил он. — Терпеть не могу пропускать хороший рассказ в конце застолья.
У Гарри безукоризненный вкус и один из лучших винных погребов в стране. Своего зулусского повара он переманил из «Кантри-клаба» в Дурбане, и приглашения полковника Кортни высоко ценились, хотя принять такое приглашение обычно значило ехать поездом в Тенис-крааль и ночевать там.
— Этот Джозеф Робинсон носит титул баронета, под которым, кстати сказать, скрывается во многих отношениях беспринципный негодяй, слишком хитрый, чтобы поймать его за руку. Вполне возможно, денег у него больше, чем у самого старины Сесила Джона, — между прочим, копи «Робинсон Дир» и «Робинсон Голдмайн» принадлежат ему, так же как и «Банк Робинсона». Но при этом второго такого скряги я в жизни не встречал. Способен выбросить десть тысяч фунтов на картину, но не даст и пенни голодающему. Кроме всего прочего, бессердечный тиран и, повторяю, самый жадный из всех моих знакомых. Неудивительно, что когда премьер-министр заикнулся о присвоении ему титула пэра, повсюду раздались такие вопли возмущения, что он вынужден был отказаться от этой затеи.
