Приключения 1990 - Молчанов Андрей Алексеевич (читаем книги онлайн без регистрации .txt) 📗
Дважды в день открывалась железная дверца, и волосатая темная рука совала в камеру тарелку прекрасно сваренных бобов и большую чашку какао.
Узник мог ходить, дышать свежим воздухом, хорошо питаться — но ходить ему было некуда, пировать незачем, да и дышать, собственно, тоже.
Даже самая форма комнаты раздражала его. Одна из коротких стен была плоская, а другая почему-то углом, словно нос корабля. Через три дня тишины и какао этот угол стал просто бесить Тернбула. Он не мог спокойно думать о том, что две линии сходятся, никуда не указывая. Через пять дней он уткнулся туда лицом, через двадцать пять чуть не разбил об него голову. После чего им овладело тупое спокойствие, и на угол он глядел с бесцельным любопытством.
Ему было свойственно все узнавать и разнюхивать, словно он стал Робинзоном Крузо, особенно же влекли его дырки в стене. Довольно скоро он обнаружил, что к ним подведены длинные трубы, по которым идет воздух, видимо — с хорошего курорта. Однажды, осматривая их в пятый раз, он заметил в одной слабый свет, сунул в дырку руку и нащупал совсем недалеко какую-то хлопающую заслонку, которая закрывала конец трубы. Он приподнял ее, труба вела в соседнюю камеру.
Механизация наших дней хороша тем, что если что-нибудь портится, оно портится начисто. Наши механизмы не починишь так просто, как прежние орудия или живой организм. Из винтовки можно убить слона, но раненый слон легко сломает винтовку. Можно создать сильную армию на одном страхе; но вполне возможно, что рано или поздно солдаты испугаются противников больше, чем офицеров. Так и канализация: пока она действует, все прекрасно, но стоит ей испортиться, и город отравлен. Наши машины и приборы прекрасно экономят время, но почти совсем не умеют противостоять человеку. Достать конфету из автомата легче, чем купить ее; но если мы ее украдем, автомат не погонится за нами.
Тернбул скоро открыл эти истины, исследуя гигантский механизм сумасшедшего дома. С тех пор, как его втолкнули в камеру, палату или келью, он немало пережил. Приступ гордости и даже радости сменился холодной пустотой. Потом проснулось любопытство, побудившее его все рассматривать; он многое обнаружил, причем больше всего его раздражали непонятный угол и какая-то железка, торчавшая из стены. Потом его обуяло безумие, которое описывать не мне, а тем, кто любит копаться в бездне человеческой души. Прошло и оно, оставив по себе злое раздражение. Когда он давно уже обрел ту безнадежную бодрость, которую обретает человек на необитаемом острове, ему были неприятны и стены, и пол, а главное — он яростно ненавидел непонятную железку.
Однако в безумии и в здравом уме, в отчаянии или спокойствии стоика, Тернбул не сомневался, что машина держит его так бездумно и крепко, как держало с рожденья безрадостное мирозданье его веры. Он знал, что наша цивилизация очень сильна, и выйти из сумасшедшего дома так же невозможно для него, как выйти из Солнечной системы. О Макиэне он вспоминал с доброй печалью, словно о драчливом друге детства, который давно умер. Пытаясь выразить свои мысли, он сам удивлялся тому, как они изменились; но писать было очень трудно еще и потому, что в кармане у него оказалось совсем немного бумаги, а на кафеле стен невозможно было что-нибудь нацарапать. Когда он это понял, над ним тяжкой волною навис ужас перед нашим научным методом, лишающим человека не только свободы, но и жалких радостей узилища. В старых, грязных тюрьмах можно было нацарапать на камне молитву или проклятие, но эти гигиенические стены не могли даже запечатлеть свидетельство. Прежде узник мог приручить мышь или хотя бы мокрицу, — но эти непроницаемые стены мыли каждый день. Так Джеймс Тернбул увидел впервые непобедимую жестокость мира, в котором он жил, и жестокость чего-то, чего он никак не мог назвать. Однако он не сомневался, что пятиугольник стен отделяет его от живых, подобно склепу, и он невообразимо удивился, увидев в одном из отверстий слабый свет. Он забыл о том, как плотно все подогнано в наших механизмах, и потому — как легко они ломаются. Тернбул сунул в дырку палец. Свет был слабый, падал сбоку, должно быть, из окна, находившегося повыше Изо всех сил вглядываясь в этот свет, плененный журналист с удивлением увидел, как другой палец, очень длинный, появился в трубе и поднял ее куда-то вверх. Свет исчез, но вместо него появилась часть лица и послышались какие-то звуки.
— Кто там? — спросил Тернбул, дрожа и от страха, и от радости.
И услышал привычный, приятный голос.
— Я говорю, через эту трубку не сразишься, а?
Тернбул долго молчал, и чувства его просто неудобно описывать. Потом он весело ответил:
— Лучше сперва поболтаем. Зачем убивать первого человека, которого я увидел за десять миллионов лет?
— Да, — сказал Эван, — тяжеловато бывало. Целый месяц я провел наедине с Богом.
Тернбул едва не сказал: «Ну, тогда вы не знаете, что такое одиночество», но ответил в прежнем стиле:
— Вот как? А с ним не скучно?
— Нет, — отвечал Макиэн, и голос его дрожал. — О, нет!
После долгого молчания он прибавил:
— Что вы там, у себя, ненавидите больше всего?
— Если я вам скажу, вы решите, что я спятил, — отвечал Тернбул.
— Значит, то же самое, что и я, — сказал Макиэн. — Железку.
— Как, и у вас она есть? — вскричал редактор.
— Была, — спокойно сказал Макиэн. — Я ее сломал.
— «С л о м а л», — медленно повторил Тернбул.
— Выдернул на второй день, — спокойно продолжал Эван. — Она такая... ненужная...
— Однако и сильный же вы! — сказал Тернбул.
— Будешь сильным, когда ты не в себе, — отвечал Макиэн. — Никак не могу понять, зачем она. Зато я обнаружил занятную штуку.
— Какую? — проговорил Тернбул.
— Я узнал, кто сидит в камере A, — сказал Макиэн.
Показать это он смог только через три недели, но и теперь узники вовсю использовали упомянутую выше особенность механизации. Тюремщиков здесь не было, другими словами, некого было подкупить, зато никто и не следил. Механизмы, моющие стены и доставляющие какао, были столь же беспомощны, сколь и безжалостны. Понемногу, трудясь с обеих сторон, герои наши расширили дыру настолько, что в нее уже мог пролезть тщедушный человек. Наконец Тернбул попал к Макиэну и сразу увидел еще одну дыру на месте ненавистной железки.
— Что там за ней? — спросил он.
— Другая палата, — ответил Эван.
— А где же в нее дверь? — удивился Тернбул. — Наши двери с другой стороны.
— Двери там нет, — ответил Эван. — Джеймс, они ненавидят нас больше, чем Нерон ненавидел христиан, и боятся больше, чем люди боялись Нерона. И все же не мы для них ненавистней и страшнее всех. Они похоронили нас, ведь мы просто проделали дверку в гробе, но еще один похоронен глубже. Не знаю, что он сделал. У него нет ни двери, ни окна, ни люка в потолке. Наверное, железки для того и нужны, чтобы засунуть его в гроб. Я его видел, но только сзади. Он не оборачивается и не двигается.
Суеверный ужас, охвативший Тернбула во время этой речи, разрешился тем, что он кинулся к дырке и заглянул в соседнюю палату. Она была такая же узкая и длинная, как и у них, но буква A, за отсутствием двери, красовалась внутри. На кафельном полу, сводившем Тернбула с ума, сидел какой-то человек. Он был так мал, что его можно было бы счесть за ребенка, если бы он не оброс длиннейшими волосами, мерцающими, словно иней. Одет он был, по всей видимости, в какие-то лохмотья от бурого халата; рядом с ним, на полу, стояла чашка из-под какао.
Тернбул продержался шесть долгих секунд и что-то крикнул седому человеку. Тот вскочил легко, как зверек, обернулся и явил им серые круглые глаза и длинную седую бороду. Борода эта в буквальном смысле слова спускалась до пят, что было кстати, ибо от одежды при малейшем движении отлетал хотя бы один клок. Лицо у старика было таким тонким и глубоким, что казалось, будто у него лиц пять или десять. Он был старым, как мир; но глаза сияли, словно у младенца или словно их только что вставили.
