Владетель Ниффльхейма (СИ) - Демина Карина (книги без регистрации TXT) 📗
Она ушла очень тихо, как раньше, словно, опасаясь перебивать его. Алекс же говорил и говорил, голосом заполняя тишину. И только когда кровь, засыхая, сцепила пальцы, он замолчал.
Поднявшись, Алекс обошел дерево, меж корней которого проклюнулись зеленые побеги. Они стремительно росли, обвивая ствол, норовя забраться выше и выше.
Мьёлльнир лежал там, где Алекс его выронил. И это было несправедливо по отношению к молоту.
В руках Юльки-Свавы он смотрелся лучше.
Алекс принес бы им цветов, если бы в Асгарде росли цветы. И он вернулся во двор, собрал букет из ржавых клинков, который возложил к ногам.
В змеином лазе клокотал родник. Вода его была холодна и горька, но Алекс пил, заполняя ей каверну выдранной души. Стащив рубашку, он намочил ткань и вытер лицо, шею, плечи.
Алексу не приходилось лазить по деревьям, но он не сомневался — справится. И мертвый ясень любезно подставил ветвь.
Все просто: есть плюс, есть минус.
Два полюса, как в физике. А между ними — ток течет. И если даже ток — не совсем ток, но если минус есть, то плюс обязан появиться.
И Алекс, стиснув зубы, карабкался выше и выше. У самой вершины его ждала петля из седых волос. Алекс возложил ее на шею и шагнул с ветки за миг до того, как копье побега пробило грудь.
Древо мира смешало кровь с собственным соком и подарило роднику, знакомя Асгард с новым богом.
Души у него не было. Но богам не нужна душа.
Сердце Александра Семеновича Баринова остановилось в ноль часов тринадцать минут. Реанимационные мероприятия не принесли результата. Вершинин лично зафиксировал факт смерти, второй за эту ночь.
Теперь он хотя бы знал имя.
Но легче от этого не становилось.
Часть 0. Точка отсчета
В три часа пятнадцать минут Алла Ивановна, работница скотобойни, проснулась и поняла, что убивать коров неправильно. Поднявшись с постели — гражданский супруг вновь утащил одеяло и, завернувшись в него с головой, храпел — Алла Ивановна проследовала в ванную, а уже оттуда — в зал. Бабушкино платье, по-старомодному длинное, просторное, пришлось в пору, а заодно прикрыл длинный хвост с кисточкой, который появился неизвестно откуда, но совершенно не мешал. На плечи Алла Ивановна накинула оренбургскую шаль. А вот туфли на ноги вовсе не налезли, но Алла Ивановна ничуть не расстроилась.
До работы она шла пешком, и радовалась тому, что предстояло сделать.
Проходную она миновала в полшестого утра, и сонный вахтер не обратил на Аллу Ивановну внимания, равно как и сторож.
Он проснулся лишь на скрип двери и закричал, замахал руками, пытаясь остановить реку коровьих тел. Животные спешили на свободу, рвались, застревая в узких воротах загона, но проталкиваясь. И Алла Ивановна шептала им, что уже скоро, совсем скоро, все для них переменится. Она стояла в стороне от потока, но удивительным образом умудрялась касаться каждой коровы. И те менялись, как менялась и сама Алла Ивановна.
— Чего ты творишь, Ганищенко! — закричал сторож, замахнулся было дубинкой, но не ударил.
Ему вдруг увиделась мама-покойница, к которой он третий год кряду собирался наведаться, да все откладывал… потом сработала-таки сигнализация, но стадо и Алла Ивановна были уже далеко.
Она вела своих коров к холму, к новому дому, в котором хватит места для всех. На проселочной дороге оставались трехпалые птичьи следы…
Дед Охря числился при больнице еще с войны, когда, лишившись ноги и глаза, стал к службе негоден. Его выкинули в тылы, в эту самую больничку, при которой он и остался, потому как больше идти было некуда. Потом-то, конечно, все исправилось — деда Охрю догнали медалька и ордер на квартиру. Но жилье — жильем, а работа — работай.
Работа его держала и тогда, когда искалеченный, он был ненавистен сам себе. И потом, после смерти жены, женщины тихой, достойной, родившей троих. И сейчас, когда эти трое грызлись за родительскую квартирку, а дед Охря спасался от лютой злобы их проверенным способом.
Обойдя больничку по периметру, дед Охря остановился у клумбы с розами. Цветы болели. Давненько уже, и завхоз не раз и не два грозился повыкорчевать кусты, но все руки не доходили.
Дед Охря цветы жалел. И жалеючи коснулся острого шипа, а тот возьми и кольни палец.
Кровь полыхнула жаром, испепелив больное сердце. Дед Охря только и успел за грудь схватиться да подумать, что так оно даже лучше. На работе жил, на работе и помер.
Только помереть не дали. Он вдруг увидел больничку иначе, сразу и снаружи, и изнутри. Снаружи были толстые стены и крыша с мозаикой шиферных листов, тяжелая подушка фундамента и корни, уходящие в самую глубь земли. Изнутри больницу наполняли вещи и люди. Удивительнейшее дело, но дед Охря знал в лицо всех. Скрипучую кровать с трещиной на ножке из третьей палаты, и скрипучую же, вечно недовольную санитарку, которая подворовывала мандарины из тумбочек. Капризный холодильник в сестринской второго поста, и самих сестричек… врачей… больных… случайных гостей, которым доводилось оказываться под крышей…
— Непорядок, — сказал дед Охря старой трубе, которой вздумалось дать течь. А когда труба не отозвалась, он попросту шагнул в стену.
Ближе к полуночи Ольга Ларионова по кличке Ляля поняла, что умрет. Понимание пришло вместе со стволом, приставленным к затылку и длилось недолго.
— Ша, Петруха, — сказали сзади. — Не марайся об шалаву…
Они заспорили на каком-то своем языке, который Ляля вдруг перестала понимать. Она стояла на коленях, прижимая ладони к голым ребрам.
Хоть бы сразу… хоть бы не мучили.
Ее подняли за шею и тряхнули. Поволокли. Ляля перебирала ногами, которые разъезжались и норовили подломиться. И подломились, когда рука на шее исчезла, а в спину ударили.
— Хуле… несчастный случай, — произнес Гарик, облизывая короткую губенку. — Пьяная шалава полезла к медведю.
Тогда-то Ляля и поняла, где находится: в загоне.
Медведя Петруха прикупил по случаю, для солидности и веселухи ради. Веселуха обыкновенно наступала на третий день пьянки, когда в затуманенных спиртом мозгах рождалась гениальная идея. Идея всякий раз была одна и та же, но воплощения ее ради на Петрухину дачу привозили собак и выпускали их к медведю. В этот самый загон с высоким проволочным забором и песчаным манежем.
Псы рычали, визжали и бросались на зверя. А он деловито драл их на куски.
И Ляльку разорвет.
Вот он, приближается. Медленно, лениво. Грязная шерсть его слиплась, а крохотные глазки заплыли гноем. Лялька попятилась, но стоило ей приблизиться к решетке, как Гарик засвистел. И Толян, пьяный, одуревший, подхватил свист. Зачерпнув горсть земли, он швырнул ее в Ляльку, но вышло — в медведя. Вряд ли тому было больно, но зверь остановился, отряхнулся и зарычал.
— Пожалуйста! — Лялька всхлипнула. — Пожалуйста…
Она не могла отвести взгляда от этой треугольной морды с широким лбом и носом, который пересекали шрамы. От бархатной пасти и белых зубов. От подвижного носа, который ощупывал Ляльку, не прикасаясь к ней.
Зверь дыхнул падалью и отступил.
Лялька поверить не могла, что он отступил. И те, за решеткой, тоже. Они заулюлюкали, заорали, вцепились в сетку и затрясли:
— Да жри ты, падла! — крикнул Гарик.
Медведь, добредши до противоположного края загона, развернулся. Он пошел на решетку тяжелой рысью и, навалившись с разбега, опрокинул. Закричали люди.
Они визжали, как собаки, и Лялька зажала уши, чтобы не слышать визга. Она опустилась на землю, сжалась в комок и сидела, напевая себе колыбельную:
— Ложкой снег мешая, ночь идет большая… Что… что же ты, глупышка, не спишь?
Зверь вернулся к ней. Остановился. Холодный его нос тронул волосы, а шершавый язык — шею. И Лялька заставила себя посмотреть на медведя.
Грязная шерсть стала еще грязнее. И Ляльке подумалось, что это не грязь — кровь, но потом она эту мысль отбросила. Все мысли отбросила, заглянув в серые медвежьи глаза.
