Категория трудности - Шатаев Владимир Николаевич (книга жизни .TXT) 📗
ГЛАВА IV. ЗИМНИЙ ПУТЬ
Мы снова на Ушбинской подушке. У меня такое чувство, будто не выходили из пещеры, будто не было насыщенного, до предела уплотненного года. Однако и пещера не та, и даже состав группы другой. Из прошлогодней команды остались только мы с Кавуненко. Теперь с нами мастера спорта Борис Студенин из Алма-Аты, Владимир Безлюдный – москвич из «Труда», Виктор Тур из московского «Спартака» и москвич-перворазрядник Николай Родимов.
Мне сейчас кажется, будто и не случилось того, что случилось, будто пережитый ужас нам предстоит… Я еще в Москве боялся этих психических рецидивов.
Нора, куда мы зарылись, оставила кровавые мозоли даже на наших привычных альпинистских руках. Мы выгрызали ее во льду и фирне. Ко всему она оказалась расколотой, как кожура семечка, – тело ее разделила надвое трещина шириной сантиметров пятнадцать. О глубине ничего не скажешь, кроме того, что звук oт падающего предмета попросту не доходит. Мы обозвали ее «мусоропроводом» – кидали консервные банки, целлофан от продуктов, остатки еды… Но холодок в душе сохранялся, хоть и понятно, что трещина слишком узка, чтобы быть опасной.
…Всю ночь я провел в тягучей, кошмарной полудреме, а утром сказал Кавуненко:
-Мне Вербовой снился.
Он с удивлением посмотрел на меня и угрюмо ответил:
– Мне тоже.
Если она и впрямь существует – телепатическая связь, то у нас с Кавуненко она наверняка установлена. Это понятно – нет лучшей коммуникации, чем веревка. Во время движения общаемся молча. Разве что иногда кидаем два нужных слова: «Выдай» и «Выбери». Впрочем… Не знаю, можно ли разговаривать водителю за рулем, но альпинисту, как и саперу, за работой нельзя.
Погода отличная. Коля Родимов и Витя Тур вылезли из пещеры. Хорошая видимость позволила им рассмотреть оставшийся путь. Подробности – увы! – неутешительны. Ушба покрыта ледовым панцирем, от нее веет холодом, который душу морозит больше, чем тело.
За завтраком они нам сказали, что плохо себя чувствуют и дальше идти не смогут. Наверное, так и было.
Но будь это и не так, я все равно не стал бы их осуждать. Ибо трезвость неосуждаема. Трезвость – лучшее из человеческих качеств, хоть пижоны от романтики и относятся к ней свысока…
Будь это не так, я бы сказал: Родимов и Тур никого не ущемили, никого не подвели. Они прикинули свои силы и, соизмерив их с предстоящими трудностями, решили, что это им не годится.
Будь это не так, я бы сказал: они поступили честно и мужественно, ибо не боялись кухонных осуждений, вообще не заботились о том, что о них подумают. Они не стали насиловать свои души ради позы бесстрашных героев. Это и есть трезвость – лучшее из человеческих качеств.
Они пошли вниз, мы – вверх. Вернее, из тех, кто решил пробиваться к вершине, отправились пока только мы с Кавуненко. В этом и был смысл нашей новой восходительской тактики. Я говорю «новой», хотя восходителям этот прием известен, в истории альпинизма он применялся. И все же мы не скопировали «велосипед», а изобрели его – перебрали десятки сложных, громоздких, трудноприменимых, неточных вариантов, пока не отобрали единственный, наилучший, оптимальный. Что поделаешь, если он оказался «велосипедом»?
Я говорю об этом подробно, потому что считаю обязанным подчеркнуть важный рубеж в жизни альпиниста: если его начинают заботить больше вопросы стратегии и тактики, чем техники, значит, к нему пришла восходительская зрелость.
Итак, мы с Кавуненко отправились вверх, а связка Студенин – Безлюдный осталась на биваке. Метод заключался в том, что мы должны были обработать участок маршрута, включая ледовую доску, подготовить его к восхождению и вернуться вниз, с тем чтобы на другой день со свежими силами подойти к следующему участку. Тем самым, во-первых, не подвергалась опасности вторая двойка (я уже говорил, что из-под ледорубов верхней связки летят осколки, которые могут поранить нижних), во-вторых, мы работали налегке – рюкзаки остались в пещере – и, в-третьих, к наиболее сложному участку (предвершинному гребню), следовавшему за ледовой доской, подходили с приличным еще запасом сил.
В тот день обработали двести метров доски. Лед сейчас еще крепче, чем в прошлом году. На ледовый крюк приходилось не менее 250 ударов молотка. В тот раз, прежде чем крюк входил по головку, мы колотили по нему около двухсот раз. Летом для этого достаточно 50-60 ударов.
Мы взяли с собой кусок красной материи и, чтобы отличить собственные крюки от чужих, маркировали их красными ленточками – они бросались в глаза еще издали. На другой день мы отправились на два часа раньше второй связки и с соответственным интервалом вышли на гребень.
Двигались медленно, осторожно. Это можно сравнять с прохождением бума, который соорудили в двух километрах над землей, с той разницей, что гребень в отличие от горизонтального бума имеет наклон.
Когда-то меня удивляло: как это оркестранты, уткнувшись в ноты, умудряются видеть дирижерские руки? Уж не третий ли глаз у них на виске? Теперь я и сам стал обладателем этого височного зрения. Зрения, которое питается нервной энергией и пожирает ее без остатка.
Сейчас я крушу айсбайлем снежно-ледовое лезвие гребня, вбиваю страховочный крюк, глядя, естественно, на руки, но зорко слежу за партнером, который находится метрах в пятнадцати от меня. Ни на секунду нельзя прервать эту визуальную связь. Если Кавуненко сорвется вправо, в то же мгновение я должен броситься влево. Не вовремя взятая нота в оркестре резанет любителям музыки слух. «Нота», не вовремя взятая мною, будет стоить нам жизни.
Гребень проходится медленно. То и дело попадаются распростертые, белые, как у чайки, нависающие над пропастью крылья – снежные карнизы. Увы, гарантийного паспорта на прочность к ним не дается. Каждый раз ждешь, что он уйдет у тебя из-под ног. Есть места, где по гребню идти и вовсе нет никакой возможности. Тогда мы спускаемся на несколько метров вниз и идем по стене. На высшую точку северной башни мы поднялись все вместе. Но это была только часть траверса, и радоваться рановато – нужно еще спуститься по южному склону, пройти перемычку и подняться на южную вершину. Погода испортилась – поднялся ветер, пошел снег.
Для любования панорамой нет ни времени, не условий. Оставив записку, мы тут же спустились на перемычку, вырубили под склоном ледовую площадку и разбили бивак.
Альпинисты называют ушбинскую перемычку трубой. Даже в хорошую погоду по ней гуляют сильные, переменчивые, вихрящиеся ветры. В плохую здесь ад. Она мрачна, как темная подворотня. От одного взгляда на эту «архитектуру» ноги изменяют, как при первом прыжке с парашютом. Мне никогда не встречался гребень с такой уймой карнизов. Самые страшные из них – иксообразные – расходятся крыльями влево и вправо и напоминают верхнюю часть латинского «Х». Они вставали перед нами иксами, игреками в уравнении со многими неизвестными. Не зная, где лучше, безопасней пройти их – слева или справа, – мы в конце концов шли наобум по предполагаемой середине. Но ложбинка меж крыльев может быть смещена от вертикальной оси гребня, правое крыло могло отрастать от левого или наоборот, и тогда достаточно малейшей нагрузки, чтобы весь этот икс рухнул.
Двести метров перемычки мы проходили пять часов и к середине дня без обеда и почти без отдыха приступили к штурму южной вершины. На ней тоже не отдохнешь – скальная стена взмывает градусов под шестьдесят.
Кавуненко прошел ее первым и, взойдя на вершину, выдохся. Казалось, в нем не осталось сил и для радости. Он стоял, навалившись грудью на ледоруб, низко опустив голову. Я заглянул ему в лицо. Но нет… На нем то откровение, которое пробивается в исключительные минуты редкого счастья. Глаза смеются детским наивным смехом, и совсем непривычно видеть его таким открытым и уязвимым.
Сейчас бы с полчаса передышки… Но здесь невозможно выстоять и лишней минуты. Ветер тянет длинную, непрерывную, все более повышающуюся ноту, словно поет ее на одном дыхании. Снег колет лицо так, будто буря не снежная, а песчаная. Единственная панорама – сплошное, точно кипящее, молоко.
